– Папа!

Сеньор Сантьяго спускался по лестнице. Увидел дочку – брови взъехали аж на затылок.

– Святая Мария Гваделупская, девочка моя, что это с тобой?!

Фелисидад кинулась отцу на шею. Целовала бурно, тысячекратно, как после долгой разлуки. Коричневое, с тремя подбородками, лицо Сантьяго таяло, как глыба шоколада, под дождем поцелуев.

– Папа, не бойся, это ерунда! Это все заживет! Мы…

Сантьяго воззрился на Рома, стоящего рядом. Ром постарался не опустить глаз, выдержать взгляд.

– Сеньор Сантьяго, мы попали в переделку.

– Вижу! Это ты виноват?! Паскудник!

Руку занес для пощечины. Фелисидад повисла у отца на шее.

– Нет! Папа! Не надо! Нельзя! Ром не виноват! Ром – меня спас!

– Спас? Это меняет дело! Рассказывай! Только всю правду!

– Сеньор, – Ром ближе шагнул к Сантьяго, – пожалуйста, не спрашивайте ее сейчас ни о чем. Прошу вас. Это важно. Поймите.

И Сантьяго, как ни странно, сразу понял.

Он сразу все понял, и объяснять было не надо. Ни к чему. Он провел Рома и Фелисидад в ванную комнату, сам напустил в ванну шумную горячую воду, сам раздел дочку, взял под мышки, аккуратно перенес в лохань, окунул, ощущал под скользящими, дрожащими ладонями, как ежится ее спина, как покрываются гусиной кожей предплечья и ляжки. Сам тщательно намыливал губку, сам тер ее грязное, израненное тело, оттирал, осторожно обходя зияющие раны и порезы. Фелисидад ойкала и плакала, и обхватывала себя руками за плечи, и выпирали из-под смуглого шелка кожи игральные кости позвонков. Ром стоял тут же, смотрел, медленно стаскивал с себя испятнанные кровью джинсы. Перед глазами у него плыли и лопались цветные, детские мыльные пузыри. Он слышал, как Сантьяго бормочет, причитает: «Фели, Фели, что я матери скажу, хорошо, она еще спит, надо же срочно в больницу, гляди, какие глубокие раны, и кровоточат, ах ты Господи Иисусе», – а Фелисидад то всхлипывает, то хихикает тихонько, когда отец осторожно, вздрагивая сердцем и губами, водит ей намыленной губкой под мышками и по фарфоровым, глиняным ключицам.

Подхватив Фелисидад под лопатки и под коленки, Сантьяго вытащил ее из ванны и приказал Рому вскинутым подбородком: лезь! И Ром полез. Даже воду после купанья Фелисидад не стал спускать. Тепло обняло его, закружило, как в танце. Он чуть не потерял сознанье от блаженства. Сантьяго вышел из ванной с дочерью на руках, а Ром еще целый час сидел в ванне, оживая, отогреваясь, ловя пахучий мыльный воздух ртом, окуная в горячую грязную, родную воду руки. Повязка, сделанная Фелисидад из оборок ее юбки, намокла и отяжелела, и рану щипало мыло. «Плевать, – подумал он, – все равно нас обоих отвезут в госпиталь».

Только он успел подумать об этом, как потерял сознание. Очнулся в темноте, тесноте и тряске. Он лежал на жестком, обтянутом кожей сиденье, а рядом с ним сидела Фелисидад. Через маленькое, будто кукольное, оконце он увидел затылки – шофера и Сантьяго.

– Что это? – спросил он Фелисидад и нашел ее руку.

– Urgencias, – тихо ответила Фелисидад. – «Скорая помощь».

Он закрыл глаза. Тепло перетекало из пальцев в пальцы. Он понял: сейчас опять будут врачи, только не русские, а мексиканские, и такие же капельницы, и такие же шприцы, и такие же скальпели, и все точно такое же. Только язык другой.

«Сколько же языков на свете, скажи мне», – хотел спросить он Фелисидад, и не успел, опять перестал видеть мир, черная бычья шкура накрыла его с головой, и он ощутил себя будто внутри пирамиды, а потом мощная струя нездешнего ветра выбросила его из тьмы в пустоту, и звезды прокололи его тысячью игл, а густое, как мед, лекарство не вливалось в жилы, все шприцы тускло мерцали, пустые.

Их положили в одну больницу. Их палаты находились рядом. Они узнали об этом почти сразу – медицинские сестры им об этом сказали. Ему: «Твоя-то вон там, в палате напротив», – и ей: «Парень, с которым тебя привезли, вон лежит, за этой дверью, видишь? Любуйся». Врачи им обработали раны, особенно глубокие порезы зашили – Фелисидад под общим наркозом, потому что она стала громко кричать, как только увидела над собой хирурга в маске, с иглой и кетгутом, а Рома – под местной анестезией, ну, мачо, вытерпит.

В мексиканском госпитале было гораздо чище, чем в русской больнице, – все блестело и сверкало: и дверные ручки, и спинки коек, и кнопки для вызова сестер. Рано утром приходили измерять температуру. Градусник нужно было совать в рот. Ром лежал, весь обмотанный бинтами. Кто и когда нанес ему столько ран? Он предпочитал не думать. Маячили фигуры во мгле: пес с мордой медведя, крокодил с мордой собаки, каменный нож, плывущий розовой рыбой, лохматый парень, похожий на крестьянина, и вроде лопата в руках – а может, гитара? «Все сон, кладбищенский мрамор. Бешеная сальса на могилах. Хлеб Смерти». Он облизывал губы – крошки Хлеба Смерти оставили легкий пугающий вкус: так пахнут птичьи крылья, пух ангельских волос. Сестра вынимала у него изо рта градусник и уходила, довольно посмеиваясь. И чему смеется? Ром провожал ее глазами. Когда он захотел встать и пойти к Фелисидад в женскую палату, сестра впорхнула в стеклянную дверь, протянула руки: нельзя!

– Мне хорошо, я в полном порядке! – возмущенно сказал Ром. – В туалет-то ведь я хожу!

– В туалет можно, а больше никуда, – строго сказала сестра и поправила на смуглой голове голубую шапочку.

Ночью он нарушил запрет. Жемчужный, печальный свет лился от плафонов под потолком. Ром тихо встал, стараясь не скрипеть пружинами. Ему выдали казенную пижаму, она была ему мала – руки торчали из рукавов, ноги – из штанин. Бесшумно, по-волчьи он вышел из палаты, пересек коридор. На сестринском посту горела настольная лампа. Он вспомнил больницу, где умирал когда-то и радостно, благодарно возносил Богу молитву о собственной смерти.

Через стеклянную дверь он видел – в палате напротив все женщины спали. Тихо и мирно. Сложив руки поверх одеял. Идиллия, благость. Сейчас он войдет и всех перебудит. Надо сделать так, чтобы они не проснулись.

Толкнул дверь. Фелисидад лежала на ближней к двери койке. Немедленно, будто ждала его, открыла глаза. Черные солнца ее глаз! Черные лучи ресниц! Ром встал на колени перед койкой Фелисидад и нежно, еле касаясь губами, поцеловал ее милые, любимые глаза. Одно солнце и другое.

– Ты пришел, – сказала она бесслышно.

– Фели, я видел сон.

Он взял ее руку и поцеловал смуглую ладошку.

– Какой? Когда?

– Сейчас.

– Ты пришел мне рассказать?

– Я хочу тебя видеть. Быть с тобой.

Ром сел на пол около койки Фелисидад. Держал ее за руку. Она лежала. И она вся перевязанная. «Вот чертовщина. Кто их так отделал? Зверь? Человек?»

«Ты знаешь кто. Но никогда, слышишь, никогда не произноси вслух его имя».

– Тебе идут белые бинты. Ты как невеста.

– Не болтай. Расскажи сон.