Он уехал утром, до того, как я проснулся. Он сдержал свое слово и позже присоединился к Амброзиусу у Йорка с несколькими сотнями людей. Его приняли с почестями, и он зарекомендовал себя доблестным воином. Но вскоре в одной мелкой стычке он получил тяжелые ранения, от которых и скончался. Я же больше его не встречал.

Кадал закрыл за ним дверь.

— По крайней мере здесь есть хороший замок и прочный запор.

— Ты опасаешься Диниаса? — спросил я.

— В этом чертовом городе я боюсь всех. Я не успокоюсь, пока мы не уедем отсюда и не присоединимся к Амброзиусу.

— Сейчас ты можешь уже не беспокоиться. Люди Вортигерна уехали. Ты же слышал, что сказал Диниас.

— Да. Я также слышал, что сказал ты. — Он остановился забрать одеяла от камина и встал с занятыми постельными принадлежностями руками, глядя на меня.

— Что ты имел в виду, говоря о собственном жилье? Не собираешься же ты заводить здесь себе дом?

— Не дом.

— Пещеру?

Я улыбнулся, увидев выражение его лица.

— Когда я больше не нужен буду Амброзиусу и в стране станет спокойно, именно туда я и отправлюсь. Я же говорил тебе, что если ты останешься со мной, то тебе придется жить далеко от дома.

— Насколько я помню, мы говорили о смерти. Ты имеешь в виду — жить там?

— Не знаю. Может быть, нет. Но думаю, мне потребуется место, где я смогу уединиться, отстраниться от происходящего. Размышлять и планировать в жизни — одно дело, действовать — другое. Человек не может постоянно «действовать».

— Скажи об этом Утеру.

— Я не Утер.

— Приходится поступать по-всякому, как говорят. — Кадал свалил одеяла на постель. — Почему ты улыбаешься?

— Разве? Ничего. Давай ложиться спать, чтобы явиться в монастырь пораньше. Тебе снова пришлось давать взятку старухе?

— Старуха — это еще ничего. — Он выпрямился. — На этот раз меня встретила девушка. Тоже привратница, судя по дерюжной накидке и капюшону. Тот, кто посылает такую девчонку в монастырь, заслуживает, чтобы его...

Кадал начал объяснять, чего заслуживает тот человек, но я прервал его.

— Ты узнал, как чувствует себя моя мать?

— Говорят, лучше. Жар прошел, но спокойствие не вернется к ней, пока она не увидит тебя. Ты расскажешь ей обо всем?

— Да.

— А потом?

— Мы поедем к Амброзиусу.

— А... — сказал он и расстелил себе на полу матрац. Потушив лампу, он без лишних слов улегся и заснул.

Доставшаяся мне кровать оказалась достаточно удобной. Комната, несмотря на запущенность, казалась роскошью после долгого путешествия. Но спалось мне плохо. Я представлял себя уже в пути, вместе с Амброзиусом, по дороге в Довард. Судя по тому, что мне было известно о Доварде, его покорение станет нелегкой задачей. Я начал беспокоиться, не оказал ли отцу медвежью услугу, выгнав Вортигерна из крепости в Сноудоне. Было бы лучше, если бы он там остался, думал я. Пускай торчал бы себе там со своей вонючей башней, пока Амброзиус не скинул бы его в море.

Удивительно, какие мне понадобились усилия, чтобы вспомнить свое собственное пророчество. Сотворенное мною в Динас Бренине не принадлежало мне. Но я решил послать Вортигерна прочь из Уэльса. Ко мне обращались из темноты, из глуши, от сверкающих звезд. Красный Дракон победит, Белый падет. Голос, сказавший так, снова звучал в заплесневелой комнате Камлака. Он не был моим. Он принадлежал богу. Кое-кто не стал искать доводов, а выслушал и заснул.

3

Ворота нам открыла девушка, о которой рассказывал Кадал. Должно быть, она ждала нас. Как только Кадал поднял руку к колокольчику, ворота открылись, и она пригласила нас пройти. Передо мной быстро промелькнули широко раскрытые глаза под коричневым капюшоном и очертания гибкого молодого тела, прикрытого грубым монашеским одеянием. Она заперла тяжелые ворота и быстро повела нас по двору. Ее голые ноги в полотняных сандалиях замерзли и были заляпаны грязью из луж, покрывавших двор. Они выглядели стройными и ладными. Ее руки также были хороши. Не говоря ни слова, она провела нас через двор по узкому проходу между двумя строениями, и мы оказались на квадратной площадке. Под стенами росли фруктовые деревья и были разбиты цветочные клумбы, на которых большей частью росли сорняки и полевые цветы. Двери келий, выходящих во двор, были некрашены. Некоторые были открыты и обнажали комнаты, обезображенные скудостью и запустением.

Чего нельзя было сказать о комнате моей матери. Она жила с соответствующими, если не с королевскими удобствами. Ей позволили привезти собственную мебель, комнату выбелили известкой до слепящей белизны. С наступлением апреля в окно пробивалось солнце, бросая лучи сквозь узенькое окошко прямо на постель. Я помню обстановку: ее собственная кровать, взятая из дома, занавеска на окне, вытканная ею самой. Та самая красная ткань с зеленым узором, которую она ткала в день приезда дяди Камлака. На полу лежала волчья шкура. Мой дед убил зверя голыми руками и рукояткой сломанного кинжала. В детстве я пугался глаз-бусин и злого оскала. На стене, в ногах кровати, висело распятие из тусклого серебра, украшенное изящным узором сплетенных линий и вкраплениями аметиста, отражавшего свет.

Девушка молча показала мне на дверь и ушла. Кадал присел на скамейке во дворе подождать.

Мать полулежала на подушках, освещаемая солнцем. Она выглядела бледной и усталой и говорила почти шепотом. Но, по ее словам, ей было уже лучше. Когда я спросил мать о болезни и прикоснулся рукой к ее вискам, она, улыбаясь, отвела мою руку, сказав, что за ней и так хорошо присматривают. Я не стал настаивать. Лечение всегда наполовину заключается в вере больного в выздоровление, а для любой женщины ее сын навсегда остается лишь ребенком. Кроме того, я видел, что жар спал, а так как беспокойство обо мне покинуло ее, она уснет спокойным сном, сном, который лечит.

Поэтому я придвинул к кровати единственный в келье стул, сел на него и стал рассказывать ей о том, что она хотела знать, не дожидаясь ее вопросов. Я рассказал о бегстве из Маридунума и путешествии, стремительном, как полет стрелы, пущенной богом, в Малую Британию, где я предстал перед Амброзиусом, а также о всем том, что произошло потом. Мать откинулась на подушки и наблюдала за мной с удивлением и каким-то чувством, которое я бы определил как чувство комнатной птицы, высидевшей яйцо сокола.

Когда я завершил рассказ, мать выглядела уставшей, у нее под глазами легли серые тени. Я поднялся, чтобы уйти. Она выглядела довольной и сказала, словно подводя для себя черту под всей этой историей (да так оно, наверное, и было для нее):

— Он признал тебя.

— Да. Меня называют Мерлин Амброзиус.

Мать помолчала, улыбаясь. Я подошел к окну и оперся локтями на подоконник, глядя во двор. Пригревало солнце. Кадал кемарил на скамейке. Мой взор привлекло движение в противоположном конце двора. У затемненного входа в келью стояла девушка, наблюдая за дверью моей матери, как бы ожидая, когда я выйду. Она откинула капюшон, и даже в тени мне было видно ее красивое молодое лицо, обрамленное золотистыми волосами. Она заметила меня, и на несколько секунд наши глаза встретились. Я понял, почему древние вооружили своего самого жестокого бога стрелами. Эти стрелы пронзили меня. Накинув капюшон, она растворилась в темноте.