говоря, инициатический путь метафизики есть путь отождествления с Абсолютом, или, в некоторых других системах (квазиметафизических, околометафизических), – «обожение», когда происходит сублимация, восхождение, вплоть до полного уподобления и растворения с бесконечным.

Теология – это совсем другое. Теология – это драма конечного. Теология – это драма нетождества. Она утверждает, что конечное обладает абсолютным, независимым смыслом, который противостоит бесконечному как негативному. Предельный пафос теологии – это борьба с бесконечностью, борьба с Абсолютом, отрицание Абсолюта как Рока, как судьбы; как негативной бездны, которая ничтожит; как колеса, которое, вращаясь, снимает и убирает, снимает и уничтожает. Теология отрицает бесконечное как бессмысленное.

Древние греки не знали теологии, потому что они не знали Откровения, они не были в луче Откровения, и метафизика, которую понимают западные люди, изошла с их земли, от элеатов, от Аристотеля, от первых фундаментальных мыслителей, создавших ключи к технологиям мысли. И вот что интересно: древние греки ненавидели бесконечность, они считали ее негативным понятием, полагали, что бесконечность может быть только отрицательной. И если мы логически сосредоточимся на самой категории бесконечности, мы поймём, что – да – бесконечность, конечно же, только отрицательная категория. Даже если мы возьмём понятие бесконечности, понятие Абсолюта в традиционных метафизических системах, мы увидим, что там доминирует апофатика, то есть отрицательное определение Абсолюта. А что такое отрицательное определение Абсолюта? Абсолют есть негатив по отношению к любой предложенной ему конкретности. А если он негатив по отношению к любой предложенной конкретности, значит, он отрицает, снимает это, значит, любая конкретность, которая ему предъявлена, упраздняется им, как косой.

Теология сосредоточена на некой драме. Теология сосредоточена на пафосе конечного, которое бросает вызов ничтожащему Абсолюту, ничтожащей косе этого вечного вращения, которое снимает и порождает, снимает и порождает. Теология есть героический вызов. Но когда мы имеем дело с традиционными героями языческой мифологии, прежде всего греческой, мы понимаем, что у греческого героя нет никакой победоносной, триумфальной перспективы. Потому-то так греческий герой и трагичен, что, когда он противостоит Небу, Абсолюту, «колесу судьбы», он прекрасно понимает, что ему не победить, его вызов будет перечёркнут. Даже олимпийцы, как говорили древние греки, подвластны «колесу судьбы», – что же говорить о героях, которые бросают вызов и олимпийцам, и «колесу судьбы», и Року? А Рок ничтожит всё.

И это было до тех пор, пока в мире не проявилось Откровение, Откровение пророческой цепи, которое дало герою измерение победы. Герой в языческом мире поднимается, смотрит на небо и говорит: «Моя внутренняя, индивидуальная, тайная позиция отказывается смириться перед бездной уничтожения, которая делает меня песчинкой среди песчинок. Я знаю, что я в книге живых. Но где эта книга?» И вдруг появляется целая линия, целая система оппозиции мировому Року, заговору против этой индивидуальной личности, этой индивидуальной тайны, которая приносит эту «книгу живых», в которой можно оставить своё имя и не быть песчинкой среди песчинок.

Таким образом, есть в описании действительности два полюса, два противостоящих друг другу фронта. С одной стороны – метафизика, которая преклоняется перед ничтожащим всё Абсолютом и стремится к отождествлению в нём, – и это доктрина жрецов, доктрина тех, кто владеет секретами интеллектуального созерцания, ключами к этому интеллектуальному созерцанию. С другой стороны, это теология, которая опирается на трагедию индивидуальной нетождественности ничему из сущего и которая появляется в качестве метода, рождённого Откровением и миссией пророков. И этот метод, данный герою, совершает чудесное преображение. Герой, который бросал этот вызов до сих пор и знал, что он обречён, получает духовное оружие, которое даёт ему сознание того, что для него возможен триумф над негативной бездной.

Теология исходит из того, что Всевышний, Непостижимый и абсолютный Творец является подлинным Субъектом, Который абсолютно не тождественен ничему, Который не является подобным сущему и по отношению к Которому невозможно применить утвердительные предикаты «есть». И это надо чётко запомнить, что по отношению к Творцу нельзя говорить, как вот банально в споре атеиста с верующим: «Есть Бог, нет Бога». С точки зрения теологии слово, которым обозначается наличие вот этого стола, невозможно применить к непознаваемому и непостижимому Субъекту. Если этот стол есть, если эта комната есть, если мы есть, то Его – нет. Но это нет описывает Его утвердительно.

Я хочу, чтобы вы поняли, что речь идёт не об апофатике, которая предлагает негативное описание Абсолюта как Брахмана у индусов: «Ни то ни это, и то и это, ничего конкретного нельзя сказать и так далее», то есть некая такая бездна, как волнующийся океан, в котором нельзя отличить и отделить одну волну от другой» и так далее. Нет, апофатика как отрицательное описание, которое применимо к бесконечности, в данном случае не имеет места. Почему? Потому что апофатика предполагает некую бесконечную базу и основу, которая пожирает, втягивает в себя и отождествляется со всем частным и конкретным, тождественным ему. Песчинка тождественна Абсолюту, голубь на крыше тождественен Абсолюту, личность, которая идёт по улице и которая будет сметена ураганом в небытие, тождественна Абсолюту. И в данном случае жрецы только стремятся как бы констатировать и подтвердить то, что с их точки зрения и так как бы является судьбой каждой твари. А Всевышний, с точки зрения теологии, не тождественен ничему, не проявляется ни в чём, не обозначается ничем, Он просто вне, Он непостижим, к нему неприменим никакой глагол.

Так как же мы можем вообще говорить о том, что Он является каким-то фактором, имеющим ко мне, к нам, отношение? Потому что есть единственная вещь, которая нас связывает с Ним, которая даёт нам возможность понять, что это полная непостижимая нетождественность абсолютно реальна. Что же это такое? Это тот факт, что мы свидетельствуем. Мы свидетельствуем данный миг в его конкретности как существующее вокруг нас, вне нас, не-Я, то есть внутри меня есть некая точка Я, которая свидетельствует это не-Я. То есть, иными словами, внутри меня есть «нечто», абсолютно не подобное ничему, на что я смотрю; благодаря чему всё, на что я смотрю, отражается: приобретает на фоне этой точки характер фигур, феноменов, иероглифов, пятен, которые я интерпретирую. Камень среди камней, подобных ему, не знает, что он камень среди камней, – он не знает о камнях, среди которых он лежит. Но каждый из нас, свидетельствуя эти стены, друг друга, людей вокруг себя, качество момента, проживаемого им, способен это делать только потому, что он не тождественен ничему. А это значит, что внутри него есть нечто, подобное (только «отрицательным» образом) вот этой нетождественности Творца, непостижимости Творца.

Творец не подобен ничему, и та точка внутри нас, которая является моментом понимания, факелом, освещающим среду