Ответы их не интересовали… Нам всем сразу стало ясно, что всё подгоняется под простую схему: „Сто сорок два дурачка-губошлёпа подбил на измену враг народа прямо из пелёнок, Валерий Саблин“. Они хотели выбить из нас любой материал. Но только против Саблина и только обливающий его грязью, только очерняющий. Любой ценой. И выбивали… А то и просто писали за нас показания сами…»

Матрос Максименко:

«Везде работали следователи КГБ. Готовили обед. Появляется сменный экипаж. Сказали, после Лиепаи „Сторожевой“ отправят на Тихоокеанский флот.

…Команда строится, вечереет, мы со шмотками, нас „шмонают“. По висячим сходням переходим на десантный корабль, я оглядываюсь: „Сторожевой“ чуть накренился на левый борт… Прощай, „поющий фрегат“, ты спел свою лебединую песню. Мы сходим, на нас со всех сторон смотрят десантники из спецназа, залезаем в новые „Икарусы“, и через два часа — Рига. Ведут в Ворошиловские казармы, где размещался автобат, рядом с училищем гражданской авиации. Саблина и его помощников, человек двадцать, говорят, сразу же отправили самолётом в Москву, ещё с корабля.

Нервишки на пределе, КГБ выясняет лишь мелочи, даже сочувствуют — всё уже вынюхали на корабле, всех прогнали через особый отдел. Затем главком Горшков приезжает с генералом армии Епишевым, ну и ещё кое-кто. Нам читают длинную четырёхчасовую мораль, после чего даём подписку, лично каждый — для Брежнева».

Бывший офицер особого отдела Балтийского флота капитан 3-го ранга В. Дудин:

«„Сторожевой“ притащили в Ригу. Корма была значительно разворочена, крен. Экипаж рассредоточили следующим образом. Матросов — в Ворошиловские казармы. Офицеров тотчас с берега доставили на угол улиц Ленина и Энгельса, в республиканский КГБ. Допрашивали всю ночь.

Рано утром 10 ноября всех офицеров и мичманов „Сторожевого“ привезли на аэродром. Два Ан-24 вылетели на Москву. Нам, офицерам особого отдела, вменили в обязанность сопровождать арестованных. И только. Категорически запрещено было обменяться хотя бы полусловом. Рассадили так: офицер со „Сторожевого“, а рядом — сопровождающий. Все арестованные в наручниках.

Саблина посадили впереди, между двумя. Он единственный, на ком не было наручников. Тяжело опирался на костыль. Лицо измученное. Невыспавшийся. Побриться не дали.

Машины московского КГБ встретили самолёты буквально дверь в дверь. Их сразу же увезли. А нас так же молча через несколько минут отправили обратно в Ригу».

Главком ВМФ Адмирал Флота Советского Союза С.Г. Горшков проверял корабль, расспрашивал моряков… Потом недоумевал: «Не понимаю, как у такого командира могло случиться такое ЧП?!» Но всё дело в том, что такое ЧП случилось не у Потульного, а у него самого, и у Маршала Советского Союза Л.И. Брежнева…

Потульный с честью вышел из труднейшего положения, в которое мог попасть любой из его коллег. Он сам обезоружил замполита, сам повернул корабль на обратный курс. И тем не менее оказался в зубчатых колёсах той «пилорамы человеческих душ», против которой выступил Саблин. Пришло указание исключить Потульного из партии. На общем собрании никто из коммунистов так и не смог сказать ничего дурного о командире «Сторожевого» — грамотный моряк, честный партиец, исполнительный офицер, добрый семьянин. Не за что было и зацепиться. Секретарь парткомиссии увёл Потульного в свой кабинет: «Сдай партбилет, Васильич. Иначе наверху нас не поймут». На всей дальнейшей службе Потульного был поставлен размашистый крест.

А ресторан ревел динамиками эстрады. Мы выпили на посошок.

— Саблина на корабле уважали и офицеры, и матросы, — вздохнул Потульный, — ровный, тактичный, эрудированный. Работать с людьми умел и любил. По службе его никто не затирал. Напротив, ему открывалась престижная вакансия быть замом командира по политчасти на тяжёлом авианесущем крейсере «Киев»… Он пожертвовал всем… Как человека я его понимаю… Как офицера? Он же ничего не добился… Не так надо было делать…

На том мы и расстались с Анатолием Васильевичем Потульным. Он навсегда исчез в серой пасмури питерской осени. Командир корабля, выброшенный взрывом мятежа на сушу…

4 марта 1990 года. Лефортово.

Я долго искал этот дом номер 3а по Энергетической улице, пока не отыскал хитро спрятавшиеся за корпусами новостроек стены старинной, ещё екатерининских времён, тюрьмы, а ныне следственного изолятора КГБ. Именно сюда привезли Саблина в ноябре 1975-го, здесь его лечили, допрашивали, отсюда увозили на суд… Прохожу сквозь тесный пропускной пункт, два прапорщика в синеоколышных фуражках долго изучают мой паспорт, меня самого. Заявка на пропуск давно уже лежит у них на столике. Наконец пропускают. С замиранием сердца поднимаюсь на второй этаж. Высокие потолки, просторные коридоры, зелёные дорожки. Всё чинно, благопристойно. Окажись здесь нечаянно, минуя КПП, — и можно подумать, что попал в коридор заурядного московского НИИ или отраслевого главка. Но взгляд вдруг натыкается на стенд с погрудной мишенью, изрешечённой пистолетными пулями. Стенд спортобщества «Динамо». А победная мишень — гордость местных стрелков.

Нет, ты не в главке и не в НИИ, ты в следственном изоляторе Комитета госбезопасности. Ускоряю шаги, ищу дверь с номером 216, кабинет заместителя начальника следственного отдела КГБ полковника юстиции О.А. Добровольского.

Пятнадцать лет назад капитан юстиции Олег Добровольский допрашивал здесь своего ровесника — капитана 3-го ранга Саблина. Впрочем, тогда уже не капитана 3-го ранга, а подследственного Саблина.

— Я был младше его на год, — вспоминает Олег Андреевич, моложавый, круглолицый, чернобровый полковник в штатском. — Не знаю, почему бросили меня на это дело. У меня ведь был совсем другой профиль. Но считалось уж так, что я умею находить общий язык с самыми трудными подследственными. И я стал допрашивать Саблина…

За спинкой кресла моего собеседника холодно поблёскивал на стене отлитый из бронзы Государственный герб СССР. Никогда привычный кругляш не казался мне таким зловещим… Ещё висел обязательный портрет Дзержинского, но не канонически строгий, а с тонкой усмешкой на губах. Улыбающийся Феликс. Отсюда, со стены, улыбался он и подследственному Саблину — коварно, всесильно, беспощадно…

Я и представить себе не мог, что всего через год после визита в этот кабинет, однажды в августовский вечер выйду из метро на площадь Дзержинского и увижу пустой постамент Великого инквизитора, исписанный, как обломок колонны взятого Рейхстага.

— Честно говоря, за эти пятнадцать лет меня никто не спрашивал о Саблине, и многое подзабылось, — потирал виски Добровольский. — Потом был Афганистан, дело Руста…

— Вы вели дело Руста? В своём очерке я писал, что у Саблина была возможность прийти в Ленинград, каким бы невероятным ни казался его план. Ведь шансы Руста долететь до Москвы и посадить самолёт на Красной площади теоретически были равны нулю.

— Да, это вообще фантастика. Я сам ходил на Большой Каменный мост и осматривал место происшествия. Он не мог там сесть — там же всюду троллейбусные провода, сплошная сетка. Физически невозможно. Потом докопался. На другой день после этого ЧП Управление пассажирского транспорта Москвы распорядилось затянуть пространство над мостом дополнительными проводами. Чтоб, не дай бог, ещё кто-нибудь не сел. Не смешно ли?!