Третье. Коллективное прелюбодеяние год от года набирает силу, входит в моду и развращает молодежь.

Четвертое. Святотатственные преступления, заранее обдуманные, подготовленные, отрепетированные за чертой города и в разгар Марсовых игр перенесенные в центр Рима, на его священные форумы, консуляром Юлом Антонием и его приспешниками, угрожают добродетельной жизни римских граждан, оскорбляют богов и могут навлечь на Город различные кары и бедствия.

Пятое. Особенно настораживает то обстоятельство, что в своих богохульных бесчинствах Антоний и его сообщники пытались учредить в Римской державе культы чужеземных богов, которых под покровительством Юпитера Всемогущего и Величайшего, при содействии великого Аполлона, дланью Марса Мстителя Цезарь Август сокрушил в битве при Акции. Отец Отечества их разбил и прогнал, а они, святотатцы, заставляют им поклоняться, под покровом ночи протаскивают их мерзкие изображения в наши селения, в наши дома, им, завистливым, похотливым и кровожадным египетским и азиатским демонам, отдают на растерзание тела наших юношей и девушек… В этой заключительной части своей речи Греции так увлекся, что несколько раз чуть ли не захлебнулся своим красноречием.

Наконец, замолчал и вернулся на курульное кресло, возглавив судейскую коллегию.

А теперь догадайся, кто ответил на его обвинения своей защитительной речью. Кто?.. Представь себе, всё тот же Атей Капитон!..Теперь уже не он один претендовал на роль защитника: несколько сообразительных и дальновидных юристов после сенатского постановления предложили свои услуги. Но городской претор — и, как Вардий подчеркнул, осклабившись, «не только он!» — рекомендовал именно Капитона.

Сорокадвухлетний Атей к тому времени считался в Риме крупнейшим знатоком сакрального права. Защиту свою он выстроил следующим образом:

С двумя первыми пунктами обвинения Капитон согласился: да, многие мужчины, к сожалению, всё больше уподобляются женщинам, и этот процесс, если его вовремя не остановить, может причинить вред государству, ибо, женоуподобляясь, мужчины, как правило, берут у женщин худшее, а не лучшее из того, чем тех наделили боги.

По третьему пункту Капитон решительно возразил: «коллективное прелюбодеяние», о котором рассуждал его оппонент, не набирает силу, а, напротив, благодаря принятым законам, в результате нравственной политики, последовательно проводимой Цезарем Августом, стало у нас почти невозможным: уже давно запрещены разного рода коллегии, любые несанкционированные властями сборища. То, что случилось после Марсовых игр — Атей настойчиво подчеркнул, что не «в разгар игр», как выразился Греции, а через сутки после их завершения, — безобразие это следует квалифицировать ни в коем случае не как рост, а как рецидив нравственных извращений, своего рода предсмертные судороги пагубного явления.

А далее Капитон, что называется, в пух и прах разнес основной тезис Грецина — святотатство с привлечением чужеземных культов. Опираясь главным образом на показания уже вызванных свидетелей и со стороны защиты призвав лишь двух дополнительных, Атей убедительно показал, что имели место развратные действия кучки давних приятелей и собутыльников, которые, опасаясь преследования со стороны властей, стали прикрывать свои безобразия сначала якобы театральными постановками, потом комическим гладиаторством безнравственных женщин, а затем якобы жертвоприношениями древним богам. И боги эти, которых они выставили в качестве прикрытия — Атей с особенным ударением произносил это слово — в качестве прикрытия для своего блуда, никакими не чужеземными были: ни сирийскими демонами, ни тем более египетскими фуриями. Развратники придумали себе каких-то несуществующих и никогда не существовавших богов и объявили их древними отеческими божествами, во время Сатурна, дескать, покровительствовавшими свальному прелюбодеянию и скотскому соитию. Если они святотатствовали, то лишь в отношении своего тела и своей чести. Ибо оскорбить несуществующих богов невозможно. Ведь ни какому-то Мутуну, ни какой-то Тутуне римский сенат никогда не предоставлял права римского гражданства. И ни в какой другой державе этим чудищам люди не поклоняются.

В этом месте Капитона прервал обвиняемый Сципион. Забыв, что он парализован на обе ноги, Корнелий прямо-таки выпрыгнул из носилок и закричал: «Правильно! Свидетельствую!

Юл Антоний сочинил этого Мутуна и эту Тутуну и мне велел рассказывать всякие небылицы! И я болтал, будь я проклят отцом и матерью! Юл не только меня — он всех нас заставил!»

По знаку претора стражники утихомирили Сципиона, водворив на носилки и вынеся из храма на площадь.

Капитон же, дождавшись, когда судьи перестанут смеяться, грустно заметил: «Вот вам, пожалуй, главное свидетельство. Один из развратников честно признался, что он по наущению Юла Антония просто болтал языком».

А в заключение своей речи Атей Капитон заговорил о консуляре Юле Антонии. Кратко охарактеризовав его трудное детство — ранняя смерть матери, гибель отца и старшего брата, — защитник перешел к подробному и красочному описанию тех многочисленных и разнообразных благодеяний, которые несчастному Юлу оказали его мачеха Октавия, Ливия, упросившая своего великого мужа принять сироту в собственный дом; Агриппа и Меценат, всегда покровительствовавшие младшему Антонию; Тиберий и Друз, как родного брата его чтившие; сам Август, пекшийся о Юловой карьере, сделавший его фламином Аполлона и консуляром сената…

На имени Августа Атей Капитон умолк, скорбно вздохнул и с горечью произнес:

«Что можно к этому прибавить? Граждане судьи, судя этого человека, которого и обвинитель, и свидетели, и сами обвиняемые называют организатором и главным прелюбодеем, прошу вас, помните о том, как близок он был нашему принцепсу и его семье. И если отыщете в вашем сердце хотя бы крупицу доброго чувства к Юлу Антонию, осторожно, чтобы не выронить и не потерять, положите ее на весы правосудия, как я сейчас пытался положить свою. Вас много. Почти сотня крупиц, если она наберется, может смягчить вину этого человека — да, неблагодарного, да, наверное, подлого и развратного, но, как мне кажется, глубоко несчастного. Ибо счастливый человек никогда себя так не ведет…».

— Ну, вот что они делают?! — вдруг воскликнул Гней Эдий. — Нет, я не могу на это смотреть!.. Пойдем. Я буду работать и рассказывать.

Мы вышли из шатра, спустились в виноградник. Два работника подрезали лозы. Отняв у одного из них серп, Вардий обоих прогнал и сам занялся подрезанием.

— Вот так… — приговаривал Вардий. — Видишь?.. Быстро, чтобы не мучить. И нежно, чтобы ощущала заботу… Они ведь тоже живые… Это надо чувствовать, когда режешь… Во-о-от… так!.. Иначе нельзя…

Подрезая, Гней Эдий рассказывал:

VIII. Когда закончились прения, судьи удалились на совещание и долго обсуждали. Нет, не приговор, который утвердили в самом начале обсуждения — прелюбодеяние для всех обвиняемых и святотатственное прелюбодеяние для одного Юла Антония. Спорили и дискутировали по поводу наказаний. Разошлись лишь под утро. Так что приговор огласили лишь на следующий день, в канун июньских календ. Было так решено: