Каллиоп было несколько, и все не из местных. Они изредка приезжали в Новиодун, одна — из Массалии, другая — из Медиолана, третья — откуда-то с юга Италии: из Тарента или из Кротона. Они были гречанками или происходили из греков и, как я понял, приезжали по специальному приглашению Вардия, исключительно для того, чтобы, по его словам, «подзабытое напомнить, увядшее освежить, наставить того, кто сам всех наставляет и от наставления приустал».

Клий было две. Обе римлянки по крови и по гражданству. Одной было лет тридцать и ее никто не брал замуж. Она была так толста и расплывчата телом, что на нее не нашлось охотников даже среди гельветов, обычно уважающих пышные женские формы. Но эта была слишком пышной. В Новиодуне за ней закрепилось прозвище «Слон». Вторая же из клий, напротив, была настолько худа, что даже одежды не могли вполне скрыть ее костлявости: торчали ключицы, выпирали острые локти, колени, словно крючки, часто цеплялись за складки паллы и обнажали… Нет, лучше не описывать то, что они обнажали и что у других людей называют ногами. Истинное страшилище. Возраст ее невозможно было определить, ибо при такой худобе тела и с таким розово-синеватым цветом кожи, натянутой на лоб, на скулы, на подбородок, — с такой внешностью девушки иногда выглядят старухами, а старухи смотрятся девочками. Она величала себя вдовой, но никто в городе не знал и не помнил ее мужа. За глаза ее называли «Ларвой». И, как мне казалось, явно преувеличивали ее достоинства: наши художники ларв изображают посимпатичнее.

Вардиевых мелъпомен я тоже только двух видел собственными глазами, хотя, по слухам, их было значительно больше. Одна была треверка-вольноотпущенница, другая — фракиянка-рабыня. Черные глаза фракиянки, ее пунцовые губы, каждая клеточка ее тугого нервного тела излучали яростное и неутоленное желание. Треверка, наоборот, как будто страшилась любого к себе прикосновения; ее серые глубокие глаза словно непрерывно молили о милосердии, округлое мягкое тело выглядело точно раненым и трепетало в предчувствии той боли, которую ему могли причинить. Фракиянка работала в лупанарии — представь себе, у нас в Новиодуне тоже имелось подобное заведение! Треверка жила у богатого гельвета, который когда-то купил ее на невольничьем рынке, а потом отпустил на волю, но оставил жить при себе в качестве то ли жены, то ли наложницы; у него законных жен уже было две штуки… Фракиянку, будь моя воля, я бы отнес скорее к опытным «каллиопам». Но Вардий, как помнится, однажды так про нее выразился: «У нее страсть сжигает всяческий опыт. От своего пыла она и сама страдает, и мужчин заставляет корчиться от боли». Стало быть, все-таки «мельпомена». Что ж до треверки, то Гней Эдий о ней при мне ни разу не высказывался. Но к себе на виллу приглашал намного чаще, чем фракиянку.

В двух оставшихся категориях я, честно говоря, постоянно путался, не зная в точности, кто из них терпсихоры, а кто — фалии. Их было много: римлянок, гельветок и из прочих соседних народностей; свободных, вольноотпущенных и рабынь; замужних и незамужних; средних лет и таких молодых, что наш Эдий Гней им годился чуть ли не в дедушки. Все из них были смешливыми, игривыми и простыми в обращении. Одни на протяжении нескольких лет развлекали Вардия, другие были, как у Катулла, «мимолетной забавой».

Из всех этих «фалий» — в постели, как я понимаю, любая из них, по желанию Вардия, могла стать «Терпсихорой» — из этого сонма особое предпочтение мой благодетель отдавал той, которую называл Каллисто. Родом она была откуда-то с Венетского озера, то есть венеткой, или рауричкой, или винделичкой, или ретийкой. Она с трудом изъяснялась на латыни, но в палле выглядела римской матроной, в гиматии — природной гречанкой, в варварских одеждах — кем угодно из варварских женщин. Когда наряжалась в мужскую одежду — особенно в гельветскую, со штанами — ничем от юноши не отличалась; даже походку делала мужеподобной, хотя обычная ее походка была женственной и грациозной. Вардий утверждал, что на ложе эта Каллисто так же ловко перевоплощалась, протействовала, по его словам: любому животному могла уподобиться, от раненой медведицы до ласковой змеи. Но на вилле у Гнея Эдия я ее ни разу не видел. С Вардием они, переодевшись в римских солдат или в варваров, любили странствовать по окрестностям: скакали на лошадях, ездили на лодках, закусывали в придорожных гельветских харчевнях, нежились в лучах весеннего солнца на полянах, в летнюю жару в тени платанов или дубов охлаждали себя холодным косским вином. На всякий случай за ними всегда на некотором расстоянии следовали Гнеевы охранники, которым велено было отворачиваться, когда Каллисто и «Лысый Купидон»… Ты ведь помнишь: некоторые из завистников его так за глаза называли…

IV. Да, в общем-то, пожилой и, мягко говоря, весьма неприглядной наружности был мужчина. Но женщин к себе притягивал. Чем?

Во-первых, как сказала про него одна из его фалий: «Да, не молод и видом не Аполлон. Но какой опытный и какой ласковый, Приап его побери!»

Во-вторых, сам Вардий любил повторять, что в любовных ухаживаниях ни в коем случае нельзя бояться отказа, всегда надо верить в свою конечную победу, и тогда любая женщина, даже самая холодная и неприступная, рано или поздно потеплеет к тебе и… «откроет ворота».

В-третьих, всех своих купидонок Вардий богато одаривал. Чаще всего преподносил богатые украшения, в которых они потом щеголяли по городу, привлекая к себе завистливое внимание, и всем посылал цветы, что в Новиодуне не делал ни один из мужчин.

Наконец, известность и влиятельность, которые многих женщин привлекают не меньше, чем подарки и плотские наслаждения. Влиятельность эта о двух концах. С одной стороны, если уступишь, наверняка облагодетельствует и тебя, и твоего мужа, если ты замужем; и никто тебя не осудит, потому что благодетелю уступила. С другой, если откажешь, могут быть неприятности: нет, не лично от Вардия, а от его многочисленных почитателей и клиентов, которые за своего патрона, за негласного хозяина города, конечно, обидятся. Попробуй после этого обратиться с ходатайством к кому-нибудь из магистратов, или подать исковое заявление городскому претору…

И еще раз, так сказать, наконец: многие из Вардиевых купидонок — особенно фалии и Терпсихоры — были его собственными вольноотпущенницами и даже рабынями. А тут вообще никакой отказ невозможен!

И совсем уже наконец, у Гнея Эдия, как мне удалось разузнать, в городе было несколько, так сказать, «прокураторов удовольствия», то есть людей, в обязанность которых входило поставлять ему новеньких и «свеженьких» фалий, Терпсихор, иногда мельпомен и даже каллиоп не только из различных районов Гельвеции, но также из Провинции, по особым случаям — из Италии и из Рима.

V. За редким исключением все соития Вардия были приурочены к римским праздникам, из которых лишь немногие справлялись у нас в Новиодуне. Но Вардия это не смущало, что многие не справлялись. Он любил повторять, что там, где есть хотя бы один настоящий римлянин, вокруг него всегда будет Рим.

Не поленюсь и кратко перечислю те праздники, которые Гней Эдий отмечал со своими купидонками:

В конце января — Сементины, праздник посева. Как его праздновал Вардий, мне не удалось разузнать, но знаю, что праздновал и «приносил жертвы».