Вскоре это уже не просто нервы. Его внутренности выходят из строя. Ну, это Гиббс хотя бы может диагностировать, пусть помочь толком не может. Вероятно, некий микроб проник в его организм в Блумфонтейне или в вельде и прячется там, выжидая, когда он ослабеет. Гиббс прописывает снотворную микстуру. Однако он ничего не может поделать с другим микробом, хозяйничающим в организме его пациента, тоже уничтожению не поддающимся, — микробом вины.

Он всегда полагал, что долгая болезнь Туи так или иначе подготовит его к ее смерти. Он всегда полагал, что горе и вина, если они последуют, будут более обозначенными, более четкими, более конечными. А вместо этого они — словно погода, словно облака, постоянно преобразующиеся в новые формы, гонимые безымянными, неопределенными ветрами.

Он знает, что должен взять себя в руки, но чувствует, что не способен. В конце-то концов, это означает вновь принудить себя ко лжи. Во-первых, поддержать, сделать исторической старую ложь о его счастливейшем браке по любви с Туи; затем спланировать и распространить новую ложь о том, как Джин приносит нежданное утешение сердцу горюющего вдовца. Мысль об этой новой лжи вызывает у него омерзение. В летаргии, во всяком случае, есть правда: изнуренный, замученный своим кишечником, бродящий на ослабевших ногах из комнаты в комнату, он хотя бы никого не вводит в заблуждение. За исключением того, что тем не менее вводит: все приписывают его состояние всего лишь горю.

Он лицемер; он обманщик. В некоторых отношениях он всегда ощущал себя обманщиком, и чем более знаменитым он становился, тем большим обманщиком себя ощущал. Его восхваляли как великого человека своего века, но как он ни активен в этом своем мире, его сердце не настроено на его лад. Всякий нормальный мужчина этого века не постеснялся бы сделать Джин своей любовницей. Именно так поступают мужчины этого времени, даже в высочайших сферах общества, как ему доводится наблюдать. Но его моральной жизни вольготнее в четырнадцатом веке. А его духовной жизни? Конни определила его как раннего христианина. Сам он предпочитает относить себя к будущему. Двадцать первый век? Двадцать второй? Все зависит оттого, насколько быстро дремлющий род людской пробудится и научится пользоваться своими глазами.

А затем его мысли, уже скользящие под откос, скатываются еще ниже. После девяти лет жажды невозможного и попыток не признавать этой жажды он теперь свободен. Он может жениться на Джин завтра же утром и столкнуться только с пересудами деревенских моралистов. Но жажда невозможного канонизирует жажду. Теперь, когда невозможное стало возможным, как сильно он жаждет? Даже этого он теперь сказать не может. Словно мышцы сердца, перенапрягаемые так долго, превратились в обмякшую резину.

Как-то ему довелось услышать поведанную за портвейном историю про женатого человека, много лет имевшего одну любовницу. Эта женщина принадлежала к высшему обществу, вполне подходила стать его женой, что всегда предвкушалось и обещалось. Со временем жена скончалась, и всего через несколько недель вдовец действительно женился. Но не на любовнице, а вместо того на молодой женщине довольно низкого сословия, с которой познакомился через несколько дней после похорон. В тот момент Артур счел его двойным подлецом — подлецом сначала в отношении к жене, затем подлецом в отношении к любовнице.

Теперь ему становится ясно, как легко случается подобное. В течение хаотичных месяцев после смерти Туи он практически не появлялся в обществе, а те, с кем его знакомили, оставили самое незначительное впечатление. И тем не менее и даже учитывая тот факт, что он не понимает противоположный пол, некоторые из членов указанного пола флиртовали с ним. Нет, это вульгарно и несправедливо; но, бесспорно, смотрели они на него как-то по-другому, на этого знаменитого писателя, рыцаря королевства, который теперь был вдовцом. И он легко мог представить себе, что обмякшая резина может внезапно прорваться, и наивность юной девушки или даже надушенная улыбка кокетки может внезапно пронзить сердце, на время онемевшее в долгой и тайной привязанности. Он понимает поведение двойного подлеца. Более чем понимает: он видит его преимущества. Если позволить себе поддаться такому coup de foudre,[19]тогда, во всяком случае, лжи приходит конец: тебе не нужно вытаскивать на свет свою долго хранимую в тайне любовь и представлять ее как новую подругу. Тебе не придется лгать своим детям до конца жизни. А что до новой жены, ты говоришь: да, я знаю, какое она производит на вас впечатление, и она никогда не сможет заменить незаменимое, но она принесла немного радости и утешения моему сердцу. Искомое прощение может быть получено не сразу, но все-таки ситуация будет менее усложненной.

Он снова видится с Джин: один раз в большом обществе и один раз наедине, и в обоих случаях неловкость между ними остается. Он ловит себя на том, что ждет, чтобы его сердце вновь забилось, а оно отказывается подчиниться. Он так привык принуждать свои мысли, давить на них, направлять их туда, куда требовалось, что потрясен, когда оказывается не способным таким же образом управлять нежными чувствами. Джин выглядит так же обворожительно, как раньше, только ее обворожительность не вызывает обычного отклика. Его словно бы сразила импотенция сердца.

В прошлом Артур облегчал терзания мыслей физическими нагрузками, но у него нет желания проехаться верхом, побоксировать со спарринг-партнером, ударить по мячу в крикете, теннисе, гольфе. Быть может, если бы он во мгновение ока вознесся в заснеженную долину высоко в Альпах, ледяной ветер мог бы развеять ядовитые миазмы, обволакивающие его душу. Но это кажется невозможным. Человек, которым он когда-то был, Sportesmann, который привез свои норвежские лыжи в Давос и прошел перевал Фурка с братьями Брангер, представляется ему давно ушедшим, давно исчезнувшим из вида по ту сторону горы.

Когда наконец его сознание прекращает спуск, когда лихорадка, снедающая его мозг и нутро, стихает, он пытается произвести расчистку у себя в голове, обеспечить участочек для простой мысли. Если человек не может сказать, чего он хочет делать, тогда он должен узнать, чего ему следует сделать. Если желание усложняется, тогда неуклонно следуй долгу. Вот как у него было с Туи и как теперь должно быть с Джин. Он любил ее безнадежно и полный надежды девять лет. Подобное чувство не могло просто взять и исчезнуть, следовательно, ему надо ждать его возвращения. А до тех пор он должен одолеть великое Гримпенское болото, где полные зеленой слизи ямы и смрадные трясины подстерегают по обеим сторонам, чтобы засосать человека и поглотить навсегда. Чтобы проложить себе верный путь, он должен использовать все, чему научился до этих пор. В болоте есть тайные знаки — связки камышей и указующе воткнутые вехи, чтобы вывести посвященного на твердую землю, и то же самое, когда человек заблудился морально. Путь ведет туда, куда указывает честь. Честь связывает его с Джин, как связывала с Туи. С такого расстояния он не может сказать, будет ли он когда-нибудь счастлив по-настоящему, но он знает: для него нет счастья, если нет чести.

Дети в школе; дом безмолвен; ветры оголяют деревья; ноябрь оборачивается декабрем. Он чувствует себя немного более успокоенным, как ему и предрекали. Как-то утром он забредает в кабинет Вуда взглянуть на свою корреспонденцию. В среднем он получает шестьдесят писем в день. В прошедшие месяцы Вуд был вынужден разработать особую систему: он сам отвечает на все, с чем можно покончить сразу же; те, что требуют мнения сэра Артура или его решения, складываются на большой деревянный поднос. Если к концу недели его патрон не обрел желания или сил что-либо ему подсказать, Вуд разбирается сам, насколько может.