– Европа, Ротшильду, – ерничал дед.

Но, видно, все это его и злило, и вызывало зависть, и он толком не понимал, что же это с отцом происходит… А сезонный абонемент в ложу бенуара в Большом театре довел деда до исступления. И так как я веснушками, лопоухостью и большим носом своим походил на отцовскую родню, то отсветы неприязни падали и на меня до самой дедовой смерти…

В Серпухове голод двадцатого года ощущался куда более безнадежным, чем в Москве, а у деда были и деньги, и большая квартира, мамой моей он гордился – Высшие женские курсы! – и он решил вызвать нас в Москву. Мама тогда не предполагала, что отношения деда с отцом станут такими натянутыми, и вот, не успело мне сравняться три месяца от роду, как мы вчетвером – мама, папа, няня и я – заявились на пятый этаж доходного дома в Савеловском переулке, что на Остоженке.

Все это я в общем-то знаю с чужих слов, а вот что я помню сам. Я плавно плыву в густой темени, и вдруг где-то там вдалеке появляется оранжевое пятнышко, оно живет своей жизнью, взлетает, опускается, становится сверкающе-желтым, потом темнеет, пригаснув, вот оно уже исчерна-оранжевое, словно отяжелев, падает вниз, миг – и, снова взлетев, вспыхивает слепящим ярко-золотым ободом… Мне становится жутко, и я ору как зарезанный. И сквозь мой захлебывающийся вопль пробиваются грозные громовые раскаты дедова голоса, от которых содрогается няня. Рука ее, на которой я лежу, вздрагивает, и она, оробев, издает какую-то череду звуков, которую я потом слышал от нее миллион раз: «Здрасьте, барин». Как многие годы спустя выяснилось, няня несла меня по темному коридору к кухне, а навстречу шел дед и… курил папиросу. Потом все будут говорить, что это моя выдумка, что не может же трехмесячный младенец заметить и запомнить такие вещи. Но я-то твердо знаю, что и увидел, и заорал как оглашенный, услышав дедову матерщину, когда он неожиданно наткнулся на нас в темноте.

Я помню, что в детской, где мы жили с няней, была печка с кафельной лежанкой, которую зимой топили и куда клали меня для обогрева, когда приносили с мороза домой. Эта самая лежанка связана в моей памяти с одним событием, которое угнетало меня много лет кряду, да и сейчас, когда я пишу, у меня вдруг приостанавливается сердце. Думаю, что мне тогда было года четыре или чуть больше… Да, пожалуй, это было до аппендицита… В дедову квартиру из Бессарабии приехал с женой и толстым мальчиком вдвое старше меня брат мамы, мой дядя. Они приехали, как и мы, – жить в Москве. Жена дяди была еще вполне молодая женщина, но седая как лунь. Белейшие, отливающие металлом волосы тяжелой косой висели до поясницы, а когда она их расчесывала, то голова ее оказывалась в плотном серебряном коконе и не было видно ни цепких глаз, ни чуть нарумяненных щек. Она была красавица, и все ею восхищались. Все, кроме няни и бабушки.

– Ей бы ростику прибавить, – с осуждением говорила няня, – елозит, как на карачках.

А бабушка подхватывала, брезгливо морщась:

– Цыганка-молдаванка… И что это он ее сюда привез, эту таборную?.. По-моему, она у меня стащила пасьянсные карты…

Когда бабушка однажды заговорила об этих пасьянсных картах при деде, он взвился, словно ужаленный змеей, – он бывал бешеным, когда вот так взвивался, – и заорал, как всегда, ни с кем и ни с чем не сообразуясь. Как я потом понял, он, видимо, ругался, употребляя самые площадные слова, что так не шло к его крахмальному воротничку, золотой цепочке на жилете и галстуку, заколотому жемчужной булавкой.

– Боже!.. Боже мой, – всхлипнула бабушка, задрожав и втискивая лицо в ладони. – Уши вянут!.. Ступай хулиганить на конюшню!.. Постыдись детей…

Но дед разошелся, спасу нет. Нянька схватила меня в охапку и уволокла в детскую.

Бабушка никогда не называла деда по имени. «Павел» казался ей оскорбительно грубым. И в письмах, которые она исправно писала, когда дед уезжал по делам или в Кисловодск, она обращалась к нему не иначе, как «дорогой Фабиан».

Так вот что случилось как будто на масленицу или в какой-то другой большой праздник, потому что няни не было – она, видно, ушла к ранней обедне. Я еще лежал в кровати, но не спал, а думал. Я до сих пор люблю, полупроснувшись, в какой-то полуяви, полудреме, перебирать в голове всякую всячину, о которой, как правило, забываешь, едва вскочишь на ноги. Вдруг дверь скрипнула и приоткрылась. Я скосил глаза и чуть приподнял голову. В щель протиснулся дед, он был скор и суетлив, совсем не по своей ширококостной комплекции. Рукой он что-то придерживал за дверью. Потом вытащил. Оказалось, мою новую бессарабскую тетку. Она шустро впрыгнула в детскую, прислонилась к дверному косяку, уперлась в него затылком и, казалось, перестала дышать, закатив глаза. Дед шмыгнул глазом по сторонам и, все не выпуская теткину руку, поволок ее к лежанке. Тетка поднялась на цыпочки и опрокинулась навзничь, прямо на стопку выглаженного няней моего белья. Капот ее был распахнут, и, когда она рывком подняла толстые свои коленки и впилась пятками в край беленого кирпича, две круглые лоснящиеся на свету вершины, чуть перекрывая одна другую, возвысились на фоне голубоватого с синим кантиком кафеля, словно два белых купола Эльбруса. И в лощину между ними рухнул мой дед и пропал из глаз, а тетка тихонько заверещала: «И-и-и-и-и…» Тут дед каким-то чужим голосом сдавленно закрякал, как мясник, когда разрубает тушу: «Кха! Кха!..» «И-и-и-и…» – тонким мышиным писком отозвалась тетка. «Кха!.. Кха!..» – рявкал дед. «И-и-и-и!..» Заработала смешная машина… Сгорая от любопытства, я, не таясь, поднял голову. Но, к счастью, меня не заметили. Потом они разом вскочили на ноги, отряхнулись, как курицы, и скрылись за дверью, сперва тетка, а потом дед, с непредположимым проворством. Он закурил и вышел с гордо поднятой головой. А меня бил какой-то странный жуткий колотун… И с тех пор, когда бы я ни видел вершины Эльбруса, в натуре ли или на фотографиях, я всегда мысленно погружаюсь в ту давнюю историю и стыдный озноб продирает по спине.

В те времена врачи только в крайнем случае лечили близких – видно, какой-то суеверный смысл вкладывали они в этот процесс. Когда я заболевал, а болел я часто, – звонили маминой товарке по Высшим курсам, и вскоре она прикатывала со своей трубочкой, выточенной из карельской березы. Она долго, старательно протирала широкий раструб стетоскопа ладошкой, грела, чтобы я не дергался от его холодных прикосновений, когда она станет меня выслушивать. Вокруг кровати стояли мама, няня, дед. Что уж его интересовало – не знаю, но он стоял и ждал, как все. Выслушав, докторша принялась мять живот. Это было нестерпимо больно.

– Аппендикс под вопросом, – сказала она.

– Господи Иисусе Христе, а Сыне Божие, помилуй нас грешных! – бормотала няня, истово крестясь.

Дед невнятно матюгнулся и гневно взглянул на мамину подругу:

– Так мять брюхо – здоровый бык заорет.

Докторица метнула на него взгляд, исполненный отвращения, и позвонила в Бакунинскую лечебницу. Она долго говорила, пересыпая понятную речь латынью. Через несколько минут – ведь лечебница по соседству с нами – пришла мадам Бакунина – худая дама в профессорской шапочке, прислушалась к моим воплям, ткнула колючим двуперстием в пах и прокаркала по-французски: