– Напрасно надеешься, у нас с ним все о'кей, – весело откликнулась Света. – Просто ты всегда слишком поздно возвращаешься домой. Миша сейчас в отъезде – помогает что-то расследовать.

– Зря ты на меня нападаешь. Я же говорил – ничего против него не имею, даже против его татарской, фамилии. – И добродушно посмотрел на дочь. – Кстати, почему у него такая странная фамилия – Юсупов? Он разве татарин? Вроде не похож... блондин.

– Никакой он не татарин; разве в седьмом колене! – запальчиво возразила Света. – Маме рассказывала, а тебя я практически не вижу.

– Ну и что ты рассказывала о нем маме? Мне тоже интересно знать, – миролюбиво попросил он. – Поверь, я не виноват, что поздно прихожу домой.

– А у него отец – древнейшего русского рода Юсуповых, – кажется, отдаленно татарского происхождения. Зато мать – чистокровная русская, из столбовых дворян Стрешневых, – не без удовольствия доложила отцу Света. – Я их родословную видела. Так что жених твоей дочери – потомственный аристократ, чем очень гордится.

Григорьев не без любопытства взглянул на дочь – неприятно удивленный, он ничем этого не выдал. «Парень-то не пролетарского происхождения. Хотя это сейчас и не так важно, как раньше. Но дочка какова? Гордится, что ее жених голубых кровей; не чурается класса эксплуататоров. И чему их в комсомоле учат?» Но вслух так же добродушно произнес:

– Хорошо все-таки, что не татарин. Он что, из тех Юсуповых, чей князек Распутина утопил? Хорошее дело для России сделал. Значит, Миша вправе претендовать на их поместье Архангельское? – И рассмеялся своей шутке, глядя на дочь веселыми глазами.

Вере Петровне и Свете тоже понравился его юмор.

– Хорошо бы хоть дворец оттягать – там такой музей роскошный! Да жаль, ничего не получится! Не вернет добро победивший пролетариат, – смеясь, поддержала Света.

Григорьев наконец почувствовал, что семейная атмосфера потеплела.

– А как же ваши с Николаем Егоровичем матримониальные планы? – впервые улыбнувшись, спросила мужа Вера Петровна. – Ты от них отступился? На тебя не похоже.

– Вот как ты меня знаешь, Вера! Тебя не проведешь! – лукаво улыбаясь, признался Иван Кузьмич. – Конечно, не отступился – мы с ним обязательно породнимся. – Видя, что жена и дочь непонимающе уставились на него, засмеялся и пояснил: – Просто я внес в свой план корректировки. Мы выдадим за Олега другую нашу дочь – Надежду. Ведь мы приняли ее в нашу семью? Она почти так же хороша, как Света. Так пусть Олег и получит в жены ее сестру! – И Григорьев пристально, как-то остро посмотрел в испуганные глаза Веры Петровны.

Неужели узнал правду? Ох, неспроста это сказано! Она обомлела от мелькнувшей догадки, смущенно отвела глаза, не выдержав его испытующего взгляда, инстинктивно чувствуя подвох.

Покончили с десертом; Света ушла на занятия в консерваторию. Иван Кузьмич взял жену за руку и ласково предложил:

– Пойдем, Веруся, на диванчик – посидим рядком, поговорим ладком. Ведь есть о чем?

Вера Петровна молча последовала за ним в гостиную; супруги удобно устроились на диване, подложив под спину мягкие подушки. Вкусный обед, согласие, что во время него установилось, располагали к задушевному разговору.

– Знаешь, Веруся, я вида не показывал, но в душе переживал, что ты от меня как-то отдалилась, – беззастенчиво соврал Григорьев, стремясь поскорее добиться примирения. – Если чем тебя обидел – не лучше ли прямо сказать? Ты же не любишь кривить душой.

– Дело не в обиде, Ваня. Просто последнее время вижу вместо тебя другого человека. Не того, кто любил меня, а такого, для которого важны только собственные интересы. – Вера Петровна проговорила это залпом, словно боялась, что муж ее перебьет, и умолкла, глядя на него с печалью и укором; все же облегчила душу – тяжело столько времени носить это в себе.

Горькая ее критика больно кольнула самолюбие Григорьева, но, верный себе, он сдержался и с деланным недоумением развел руками.

– Ну знаешь, Веруся, я не согласен! Все, что я делаю, – все для тебя, для Светы, для нашей семьи. Чем же я тебя так обидел?

– Ничего ты, стало быть, не понял, Ваня! – понурившись, тихо прошептала Вера Петровна, но собралась с духом, прямо посмотрела ему в глаза – последняя попытка донести до него простую, как ей казалось, истину. – Что ты сейчас сказал – только красивые слова. Ты считаешься лишь с собой, со своими удобствами. До других тебе дела нет. – Надо удержать подступающие слезы. – Почему я болею? А потому, что... и в постели ты все делаешь... как тебе хорошо... А обо мне и не думаешь! И еще: что ты сделал доброго для близких нам людей? Мы не раз с тобой об этом говорили... Я своего мнения не изменила.

«Ну вот, начинается! – разозлился Григорьев, ожидая конца этой паузы и отлично понимая, о чем пойдет речь. – Сколько можно говорить об одном и том же?» Но опять сдержался и с показным смирением приготовился слушать жену.

– Я тебя стала... бояться. Мне трудно делиться с тобой заботами, сомнениями. Мы перестали понимать друг друга, словно чужие! – Не выдержав напряжения, Вера Петровна расплакалась, захлебываясь слезами, – горько сознавать крах своего семейного счастья.

Но Григорьева не растрогали ее слезы. «Эх, никогда Вера умом не блистала, а к старости так просто сдурела. Такую жизнь ей создал, а она, неблагодарная, не ценит!» – мысленно возмущался он, но вслух мягко, как раньше, предложил:

– Слушай, Веруся, будет слезы лить. Лучше скажи конкретно – что сделать, чтоб ты стала мною довольна?

От такого прямого вопроса Вера Петровна растерялась. В душе она чувствовала: не понял он, не осознал суть ее обиды. Но не мешает убедиться, что муж готов считаться с ее мнением. И она так же прямо высказала свое горячее желание помочь сестре:

– Вот ты сейчас сказал, Ваня, что все для меня сделаешь, – конечно, в разумных пределах. – И с надеждой посмотрела ему в глаза. – А я хожу и переживаю, боюсь к тебе обратиться: знаю – откажешь.

– Да говори же, не мучай! – не выдержал Григорьев, закипая злостью – догадался, о ком пойдет речь.

– Помоги Славе и Варе получить квартиру. Чтобы у них и их детей были нормальные условия, как у нас с тобой. Если не государственную, то хотя бы кооперативную.

– Вон чего захотели! Такую квартиру, как у нас! – уже не скрывая злой иронии, процедил сквозь зубы Иван Кузьмич. – А кто они такие? Лимитчики! Пусть поработают, заслужат. – Вновь став самим собой, почувствовал облегчение. – Ну никак не могу вдолбить в твою тупую голову! – уже не сдерживаясь, крикнул он в запальчивости. – Для нас – все сделаю! Для всяких там родственничков – и думать не стану! Не хочешь ты, видно, со мной больше ладить. Ну что ж, пускай! – Резко поднялся и ушел в кабинет, ругая себя за несдержанность, но абсолютно убежденный в своей правоте.

Трещина в их отношениях грозила перерасти в пропасть.

В доме Григорьевых готовилось большое празднество: Светлане исполнялось двадцать лет – знаменательная, круглая дата!