Как только Рузвельт произнес последнее слово, туман на том месте, где он стоял, сгустился. Дверь каюты мягко закрылась, и негромко щелкнул замок.

Вокруг поскрипывающей «Ностромо» медленно вился туман. В его клубах проступали очертания невиданных кошмарных чудовищ и тут же таяли, сменяясь другими.

Под впечатлением последних слов Рузвельта Фроста в моем мозгу возникали еще более жуткие существа, нежели те, что сотворял туман, но я старался не обращать на них внимания, чтобы они благодаря этому не застряли в моем дурном воображении. Возможно, он был прав: если я узнаю все до последнего, я вполне могу пожалеть о том, что начал в этом копаться.

Бобби говорит, что истина сладка, но опасна. Он считает, что люди не смогли бы жить, знай они всю леденящую правду про самих себя. На это я обычно отвечаю своему другу, что в таком случае ему самоубийство явно не грозит.

Орсон шлепал лапами чуть впереди меня, а я тем временем раздумывал, куда мне теперь идти и что делать. В моем мозгу раздавалось пение некой сирены, хотя, кроме меня, ее никто не слышал. Я боялся разбиться о рифы правды, но не мог противиться этому призывному пению.

Наконец я сказал, обращаясь к Орсону:

– Если ты готов объяснить мне, что происходит, я весь внимание.

Но даже если Орсон и мог мне ответить, сейчас он, видимо, был не в настроении беседовать.

Мой велосипед находился там же, где я его оставил, возле перил пирса. Резиновые наконечники руля были холодными, мокрыми и скользкими от осевшей на них влаги.

Позади нас заработали двигатели «Ностромо». Я повернулся и увидел, что ее бортовые огни отдаляются, все больше расплываясь в ореоле тумана.

Я не мог различить Рузвельта в рулевой рубке, но знал, что он находится там. Хотя до рассвета оставалось всего несколько часов и несмотря на ужасную видимость, он гнал свое судно на другую стоянку – подальше отсюда.

Ведя велосипед за руль в сторону берега и проходя мимо покачивающихся судов, я несколько раз оглядывался назад. Мне казалось, что в размытом тусклом свете фонарей я вот-вот увижу Мангоджерри, крадущуюся за мной по пятам. Если это было так, она хорошо пряталась, но скорее всего кошка все же находилась на борту «Ностромо».

«…Причина того, почему большинство из них почитают тебя, в том, кем была твоя мать».

Свернув направо и оказавшись на главном причале, мы направились к выходу со стоянки для судов. Снизу поднимался противный запах. Видимо, волны прибили к сваям мертвую рыбу, кальмара или другую морскую тварь и разлагающееся тело зацепилось за ракушки, наросшие на бетонные столбы. Зловоние было настолько омерзительным, что влажный воздух казался пропитанным им, будто после обильной трапезы рыгнул сам сатана. Я задержал дыхание и плотно сжал губы, борясь с накатившим приступом тошноты.

Ворчание моторов «Ностромо» отдалялось и звучало все более глухо. Судно ушло на дальнюю швартовку.

Теперь ритмичный звук, разносившийся по воде, напоминал скорее не стук двигателя, а гулкое сердцебиение левиафана, словно морское чудовище вот-вот должно было вынырнуть на поверхность, потопить все суда, разрушить причал и похоронить нас с Орсоном в холодной водяной могиле.

Дойдя до середины пирса, я снова обернулся, но позади нас никого не было – ни кошки, ни призраков.

Тем не менее я сказал Орсону:

– Черт бы меня побрал, но все это действительно начинает напоминать конец света.

Пес чихнул, соглашаясь со мной, и мы наконец вышли из зловонного облака, направляясь к корабельным лампам, установленным на высоких мачтах по обе стороны от входа на стоянку для яхт.

И тут в круг жидкого света около конторы причала шагнул шеф полиции Стивенсон. Он был в мундире, как раньше этим же вечером, когда я застал его за беседой с лысым.

– Я нынче в настроении, – промолвил он.

В тот момент, когда он выступил из тени, в его облике было что-то настолько необычное, что я почувствовал на шее холодок, будто в спину мне вкрутили штопор. Что бы это ни было (если вообще что-то было), оно промелькнуло и тут же исчезло, а я все еще неуютно ежился от ощущения чего-то нечеловеческого и злого, природу чего я не смог бы ни определить, ни описать.

В правой руке шеф Стивенсон держал внушительного вида пистолет. Оружие не было направлено на меня, но ладонь полицейского крепко сжимала его рукоятку. Ствол пистолета смотрел на Орсона, который стоял в двух шагах впереди меня, освещенный светом ламп, в то время как я оставался в тени.

– Хочешь узнать, в каком я настроении? – осведомился Стивенсон, остановившись не дальше чем в трех метрах от нас.

– Наверное, не в очень хорошем, – осмелился предположить я.

– Я в таком настроении, что никому не посоветую водить меня за нос.

Голос шерифа звучал не так, как обычно. Тембр и акцент остались прежними, но если раньше в нем доминировала властность, то теперь ее сменила незнакомая жестокая нотка. Обычно его речь текла неторопливым потоком, в котором собеседник словно купался, ей был присущ теплый и успокаивающий тон, а сейчас она была быстрой и сумбурной, холодной и колкой.

– Не очень-то хорошо я себя чувствую, – сказал он. – Точнее, совсем нехорошо. Как кусок дерьма.

И поэтому не потерплю, если кто-то заставит меня чувствовать себя еще хуже. Ты понял?

Хотя из сказанного им я не понял почти ничего, я утвердительно кивнул и проговорил:

– Да, сэр, я вас понял.

Орсон стоял неподвижно, словно каменное изваяние, не отрывая глаз от ствола направленного на него пистолета.

Мне лучше, чем кому-либо другому, известно, что стоянка прогулочных судов в этот час – место совершенно безлюдное. Контора и заправочная станция пустеют уже в шесть вечера, и только на пяти судах, если не считать яхты Рузвельта Фроста, постоянно обитают их хозяева. Сейчас они наверняка спят и видят седьмой сон. Причалы так же молчаливы и пусты, как ряды гранитных надгробий на кладбище Святой Бернадетты.

Туман заглушал наши голоса. Никто не услышит нашего разговора и не поинтересуется, кто тут бродит в неурочный час.

Не сводя взгляда с Орсона, но обращаясь ко мне, Стивенсон проговорил:

– Не могу получить того, что мне нужно, потому что даже не знаю, что именно мне нужно. Ну не скотство ли?

Я почувствовал, что передо мной человек, который распадается на части и лишь огромными усилиями удерживает себя в руках. Его облик утратил все свое прежнее благородство, исчезла даже мужественность черт.

Они заострились и выражали злобу и нездоровое возбуждение.

– Тебе случается испытывать внутреннюю пустоту, Сноу? Чувствуешь ли ты хоть когда-нибудь внутри себя такую ужасающую пустоту, что, если не заполнить ее, ты умрешь, но не знаешь, где эта пустота и чем, во имя господа бога, ее нужно заполнить?