Нет уж, в сравнении с Одалией я – романтик. Реликт, пережиток забытой уже эпохи. Мир нынче не желает вникать в тонкости подобающего леди поведения. И этому миру ничуть не интересны узы, связующие сестер, матерей и дочерей, близких подруг. Что-то – быть может, не знаю, виной тому война – разорвало эти узы. И я понимаю: чтобы выжить в этом мире, рано или поздно я должна эволюционировать. Эволюция… еще одна современная идея, отменившая устаревшую заповедь о кротких, наследующих землю.

Но довольно. Все это пошлые жалобы, надрывный плач – не по Одалии, как ни удивительно, а по мне.

Сегодня меня предупредили: явится посетитель. Проинформировали с утра, как только я открыла глаза. Надо полагать, медсестры хвалят себя за такую предусмотрительную заботу: сказали заранее, чтобы я ждала и радовалась, но поскольку им запретили сообщить мне, кто придет, последние часы я провела в мучительных догадках. Я и так давлюсь водянистой овсянкой, что в больнице неизменно подают по утрам, а сегодня встопорщенные нервы и вовсе лишили меня аппетита.

Право, Джиневра, ты даже не попробовала, попрекает меня нянечка, убирая полный поднос. Время посещения с часу до четырех. К полудню я уже из кожи вон выпрыгиваю. Сама не знаю, кого надеюсь увидеть.

Нет, неправда.

Конечно, я знаю, кого надеюсь увидеть. Старые привычки так легко не отмирают. Но циник во мне понимает правду: она не придет повидать меня. Что-что, а ума ей хватает. Прийти сюда – ошибка. Никакой выгоды ей приходить сюда. И тем не менее я то и дело в волнении поглядываю на дверь, жду и надеюсь разглядеть силуэт стильной шляпы-колокола. Человеческое сердце – странный орган, в своих привязанностях упорствует до конца. Не вчера ли перед сном я тщательно составляла список непростительных преступлений Одалии и перечисляла причины, по коим я вправе ценить себя выше. А нынче утром, стоило дурочке-медсестре, завзятой сплетнице, обмолвиться о посетителе, – и покончено со всеми счетами, и я сижу тут, злосчастная жертва инстинкта и интуиции, и глаза мои жаждут вновь увидеть ее.

Но ровно в четверть второго воспарившие надежды с грохотом рушатся: является доктор Бенсон и сообщает, что визитер прибыл и в награду за хорошее поведение мне позволено свидеться с «ним» приватно, в моей палате, при условии, разумеется, что я буду держать себя в руках. Санитары неподалеку, предупреждает меня доктор Бенсон. Я киваю. Так, значит, с немалым разочарованием говорю я себе, мой посетитель – мужчина.

Полагаю, было время, когда я бы ободрилась, если бы, скажем, порог переступил сержант. Но, увы, это время миновало. Признаю: со дня нашего знакомства я вознесла сержанта на столь высокий пьедестал, что падение было неизбежно. Поклоняясь своему кумиру, я перестаралась. Не такой уж он оказался несгибаемый: Одалия в итоге согнула его, как и многих других. Предстань он сейчас предо мною, боюсь, я бы чересчур была занята, вычисляя, с позволения сказать, степень их – кхм! – взаимопонимания. Все-таки относительно некоторых вещей предпочтительно оставаться в неведении.

А теперь я заметно разочарована и все-таки с волнением жду. Сижу, дергаюсь, вдруг замечаю, что чуть ли не ломаю руки, бросаю это занятие и сосредоточиваюсь на задаче сидеть тихо, совсем-совсем тихо.

Лейтенант-детектив – последний, кого я ожидаю увидеть, но вот он сутулится в дверях, руки, как водится, засунул глубоко в карманы. Разрешите войти, Роуз? – спрашивает он, и это утешительно – слышать мое настоящее имя, хотя вообще-то я бы предпочла, чтобы он называл меня «мисс Бейкер». Как особа с хорошими манерами, я приглашаю его войти. Входит он довольно уверенно, однако посреди палаты останавливается, не зная, как поступить дальше. Я указываю на металлический стул, который санитары принесли для такого случая, и лейтенант-детектив, откашлявшись, садится.

Роуз, говорит он.

Лейтенант-детектив, откликаюсь я.

Потом он несколько минут молчит. Нервы, разгулявшиеся несколько минут назад, вдруг утихают. Такой спокойной я уже много недель не бывала – знать бы еще, с чего вдруг. А лейтенант-детектив, наоборот, дергается, никогда за ним такого не замечала. Я слежу, как он вынимает сигарету из внутреннего кармана пиджака. Рассеянно хлопает себя по другому карману (надо думать, в поисках спички), но затем, глянув на знак «не курить» в коридоре напротив двери, останавливается и крутит сигарету в пальцах, не зная, куда ее девать. Вертит ее, вертит, потом роняет. Мы оба провожаем ее взглядами, но он за ней не наклоняется.

Роуз, начинает он заново. Но я его перебиваю.

Теперь меня зовут Джиневра, говорю я. Глаза его расширяются. Я вижу, как его взгляд впивается в мое лицо, что-то выискивая.

Да, насчет этого… говорит он.

Зачем вы пришли? снова перебиваю я.

Я пришел, потому что… говорит он, но смолкает, почуяв тень за спиной. Мимо двери проходит санитар, сует башку внутрь, агрессивно ворочает ею вправо и влево, удостоверяясь, видимо, что мы тут ничего запретного не делаем, что лейтенант-детектив не передал мне ложку и карту с указаниями, как прокопать себе тоннель на свободу. Я воображаю эту картину и внезапно хохочу. Вздрогнув, лейтенант-детектив смотрит на меня, и в чертах его мне мерещится нечто знакомое. Оно всегда там было, теперь я понимаю, но раньше не узнавала. Страх. Лейтенант-детектив боится меня. Всегда боялся, а я только теперь вижу.

Казалось бы, представителю закона могли бы довериться и не стоять у нас над душой, замечаю я по поводу санитара, который так неделикатно обозначил свое присутствие. Говорю я это по-доброму, из солидарности, однако замечание мое не удружило, а лишь удручило.

Э-э… ну да. Знаете, формально я ведь чином выше сержанта, а потому отвечаю за его решения… как он – само собой – за ваши, поясняет лейтенант-детектив. Эта история с Виталли мне тоже недешево обошлась.

Мне очень жаль, говорю я, но он не реагирует. Погрузился в свои мысли, смотрит на пол, вроде бы на сигарету, но не видит. Проходит несколько минут. Наконец он откашливается.

Знаете, я не верю, вдруг выпаливает он.

Во что не верите? – уточняю я.

Во все это, говорит он. Про вас. Не верю, что это все вы.

И вновь его взгляд ощупывает мое лицо. Лучше бы он оставил старания прочесть то, что должно быть запечатлено в моих чертах незримыми знаками (это он так думает, ага).

Тем более, раз очевидно, что она… она так…

Где она? – резко перебиваю я.

Он встает и бредет к окошку в дальней стене, якобы заинтересовался пейзажем. Я понимаю, что он прикидывается, потому что сама не раз смотрела в это окно и знаю, что смотреть там не на что. Чахлое деревце. Мшистый угол соседнего кирпичного здания. Малоприятная ограда с густой колючей проволокой.

Где она? – повторяю я.