Отдельно надо сказать о швейцарцах, защищавших короля. Их народ считал главными своими врагами – ведь они стреляли в народ, и потому самые абсурдные обвинения принимались «на ура»: к примеру, тогда говорили, что они стреляли не просто пулями – нет, они нарочно стреляли обломками стекла, пуговицами или еще чем-то, что должно было причинить более скверные раны. Всех 150 человек, уцелевших в бою 10 августа и заключенных в тюрьму Аббатства, перебили.

Народ относился к происходящему спокойно или даже с чувством удовлетворения. Историк Матьез (кстати сказать, робеспьерист) приводит такое письмо жены одного из депутатов мужу: «Народ восстал, ужасный в своем бешенстве, и мстит за преступления трехлетних гнусных измен…»

Остановимся здесь на минуту. А были ли измены? Да, некоторое количество измен было, как им не быть в революции. Но народное воображение стократно преувеличивало их число. Оно и понятно. Все были убеждены, что революция – это путь к прогрессу, к светлому будущему, что нам всем, французам, удалось покончить со скверным старым режимом и теперь все пойдет на лад, а в действительности день ото дня все идет хуже и хуже. Не может же быть, чтобы в этом была виновата революция? Ясно: тут поработали изменники…

Продолжим письмо:

«Воинственный пыл, охвативший всех парижан, производит впечатление какого-то чуда. Отцы семейств, буржуа, войска, санкюлоты – все отправляются на фронт. Народ сказал: мы оставляем дома жен и детей среди врагов – очистим землю свободы [т. е. перебьем всех „врагов“. – А. Т.] Если бы австрийцы и пруссаки были у ворот Парижа, я не отступила бы ни на один шаг. Я бы продолжала восклицать со спокойной уверенностью: победа за нами!»

Патриотическое возбуждение и близость врага усыпляли совесть.

В общем считается, что за 2–3 сентябрьских дня было убито от тысячи до полутора тысяч человек – несколько меньше, чем погибло в Варфоломеевскую ночь (там было убито порядка двух тысяч гугенотов). Для сравнения можно также сказать, что после разгрома Парижской коммуны в 1871 году было собрано 17 тысяч трупов (это только те, кого сосчитали), причем в основном это были не погибшие в бою, а расстрелянные пленники-коммунары. Так что, по меркам французской истории, число жертв было не очень велико, но уж очень мерзкие были убийства.

Но к чести французов надо сказать, что через несколько дней они все-таки опомнились от ужасов этих дней, опомнились и возмутились[64]. И когда был созван Конвент, почти сразу начались требования – наказать сентябрьских убийц.

Но тут мы переходим к теме Конвента, а значит – к борьбе жирондистов с монтаньярами. А чтобы закончить с этой темой, скажем только, что в 1796 году – когда прошло четыре года, в тогдашних условиях можно сказать – целый век! – 39 человек судили за участие в сентябрьских убийствах, но осудили только троих: прочих оправдали за недостатком улик. (Почти все обвиняемые были моложе 30 лет, мелкие ремесленники, бывшие солдаты и т. п.)

В Конвенте начинается знаменитая борьба между жирондистами и их противниками, эти последние заняли в Конвенте главным образом верхние ряды скамеек и потому в историю вошли, как партия Горы, или монтаньяры (La Montagne – гора).

Борьба жирондистов и монтаньяров стала едва ли не самым драматичным эпизодом Революции. Как это нередко случается, она сгубила обе партии – сначала одну, потом другую, но зато дала неисчерпаемый материал для романистов.

Однако если читатель спросит: «А чем, собственно, жирондисты отличались от монтаньяров?» – ответить будет не так легко. Поначалу к жирондистам «на огонек» заходили и Дантон, и Робеспьер, хотя последний терпеть не мог жену министра Ролана, Манон Ролан, а та, в свою очередь, очень не любила Дантона.

Ну, а в Учредительном собрании разницы не было вовсе: знаменитый «патриотический триумвират» Учредилки состоял из Робеспьера, Петиона и Редерера. Это уже потом монтаньяр Робеспьер пошлет на гильотину жирондиста Петиона, погибнет сам, а Редерер… Редерер станет министром Наполеона.

Одно отличие сформулировал Барер. В начале 1793 года он утверждал, что «в Конвенте есть две партии: одна считает, что революция закончена, а другая, что многое еще предстоит сделать». Монтаньяры, таким образом, это более последовательно-революционная партия, а жирондисты, эти крикуны Законодательного Собрания, теперь уже партия умеренная.

Другое отличие – и может быть, довольно существенное – это дух партий. Все эти партии вышли из культуры XVIII века, Века Просвещения, все они признавали авторитет Руссо. Но Жиронда – это дух Юга, это артистическая, остроумная, подвижная Франция. Робеспьеристская Гора – это религиозная, антиправительственная Франция, дух Севера. (К этому можно добавить, что эбертизм – это дух Парижа: антирелигиозная, оппозиционная, не поддающаяся дисциплине Франция.) Пользуясь метафорами той эпохи, можно говорить (и говорили), что монтаньяры, вроде Сен-Жюста, мечтали о Спарте, жирондисты – об Афинах, другими словами, одни желали суровых добродетелей[65], другие – республики талантов.

Как бы то ни было, единодушие в Конвенте продлилось ровно один день. В первый день заседаний новоизбранный Конвент единогласно объявил, что королевская власть во Франции упраздняется «навсегда».

Уже на следующий день единодушие исчезло. Это могло бы быть совсем неплохо (единодушие – отнюдь не лучшее свойство парламентов и им подобных собраний), но беда в том, что борьба между партиями очень быстро превратилась во вражду, вражда – в словесную войну, а потом…

Но мы не будет вдаваться в подробности и проследим только основные моменты этой борьбы.

О первом столкновении – между жирондистами и Робеспьером по вопросу о войне – уже подробно говорилось выше.

Второе и уже роковое столкновение – сентябрьские убийства. Жирондисты хотели во что бы то ни стало заклеймить монтаньяров как вдохновителей этих убийств. Монтаньяры, увлеченные политической борьбой, стали доказывать, что все это не так, что они вовсе не вдохновляли убийств, не были их сторонниками – и к тому же убийства были вполне оправданы.

Обе партии вели себя не лучшим образом. Но была все-таки и разница, и явно в пользу жирондистов: они, ради своей партийной политики, осуждали убийства – монтаньяры, из тех же соображений, их оправдывали.

Третий вопрос, на котором столкнулись партии – дело короля.