– Ладно, всем выйти, – скомандовал командир полка. – А ты, лейтенант останься. С тобой вопрос не решён. – Офицеры, дружно, гурьбой, толкаясь в дверном проеме стали выходить из совещательной комнаты. – Теперь говори всё как есть. И смотри. Времени у меня нет. Будешь опять в молчанку играть, одной «губой» не отделаешься, – капитан присел на край стола и скрестил руки на груди. – Ну? – угрожающе протянул он. – Я жду.

– В общем, видел я, как капитан Лещинский поставил перед собой миску со сливами и затребовал из столовой три литра молока, – лицо дежурного то бледнело, то краснело. – И глотал сливы вместе с косточками, запивая их молоком. Вот так всё и было.

– Понятно, – жёсткая линия губ у Петра то растягивалась, то сужалась. Он никак не мог унять возникшее у него чувство брезгливости. – Доставишь ко мне сюда Лещинского. Если будет отказываться, скажи, что это мой приказ. Будет упираться, пригонишь под конвоем. Иди исполняй и немедленно, чтобы через десять минут он здесь был.

Так вот что произошло. Мошнарезов был вне себя. Так подставить полк, подставить себя. И кто это сделал? Человек, которому он больше других доверял, полагался, как на самого себя. Почему он сам, командир полка, раньше не разглядел этого человека. Ведь это был один из лучших лётчиков не только части, но и всей авиадивизии. Что же случилось с ним? Ведь мы же знакомы семьями. Он был шафером на моей свадьбе. Ещё совсем недавно, за две недели до войны вместе сидели за праздничным столом, отмечая именины моей дочери. Прошёл всего лишь месяц. Как давно это было. Реки воды и крови утекли с того времени. Послышался осторожный стук в дверь. Капитан прекратил бесцельное хождение по комнате и негромко сказал:

– Войдите.

Первым вошёл дежурный по полку и, отступив вправо, словно влип спиной в стену, пропуская внутрь капитана Лещинского.

– Идите, лейтенант, и прикройте за собой дверь, – Пётр близко подошёл к капитану и, остановившись, стал внимательно рассматривать того с головы до пят, от кончиков волос до носков начищенных сапог.

– Ничего себе, хорош, – командир полка гневно смотрел в глаза своего заместителя. – Воротничок расстёгнут, гимнастёрка смятая, как будто её жевали, поясной ремень распущен. Живот раздут, как у беременной бабы. Ты что, из борделя явился? Ты можешь объяснить, что это значит?

– Прости меня, Пётр. Не могу я больше. Не могу каждый раз водить себя и других под расстрел, – капитан Лещинский так сильно рванул себя за ворот гимнастёрки, что единственная остававшаяся застёгнутой медная пуговица с треском оторвалась и подпрыгивая поскакала по деревянному полу. Смоляные волосы его растрепались. Кровь отхлынула от мертвенно-бледного лица, а глубокие карие глаза словно вспыхнули пламенной искрой. – Ты меня хотя бы понимаешь? За месяц боев из 32 бомбардировщиков нашего полка лишь двенадцать остались в строю. Остальные лежат, зарывшись в землю или сгоревшие дотла. И новые нам никто не дает. Оставшиеся все без исключения повреждены огнём зенитных и воздушных средств противника, и только и жди, что в полёте что-нибудь откажет. Запчастей мало. Техники со своими задачами справляются плохо, потому что их никто не учил ремонтировать в поле подбитые машины. А где Сашка большой и Сашка маленький? Где Василий с Андреем? Где Серго? Я слышал, что он сегодня тоже сбит. Летчиков погибло больше, чем немцы сбили наших машин. Это чистое самоубийство. Ты должен это понимать. Командование дивизии просто махнуло на нас рукой и заранее списало всех в расход. Разве не так? Ну чего ты всё молчишь? Ты же мой друг.

«Пусть выговорится», – решил комполка и налил Лещинскому стакан воды.

– Выпей, а то слишком много говоришь. Я тебя не понимаю и понимать не хочу. Знаю только одно. Приказ надо выполнять и вести эскадрилью на бомбёжку переправы. Штаб дивизии ждёт от нас результаты. По графику истребители сопровождения будут подняты в воздух через тридцать минут и будут барражировать в заданной точке, поджидая нас. А ты мне, обосравшись со страху, речь толкаешь, как на митинге. Ты знаешь, как поступают с дезертирами и «самострелами», а ты именно таков, по законам военного времени?

Лещинский вскинул опущенную голову, которой он, как в угаре, раскачивал из стороны в сторону, слушая справедливые слова своего командира:

– Так сделай это, Пётр. Вынь свой ТТ и кончи меня прямо здесь, как труса и изменника. Поверь мне, я даже не пошевелюсь. Так лучше, чем под немецкие «флаки». Не хочу взорваться в воздухе, не хочу гореть на земле, облитый бензином.

– Капитан Лещинский, возьмите себя в руки! – прикрикнул на своего подчиненного Мошнарезов.

– А твои истребители прикрытия? – будто в горячечном бреду продолжал свою исповедь капитан. – Неужели ты забыл, что всего неделю назад они отвернули в сторону, когда на нас набросились «фоккеры», а мы, вот тебе, на ладони. Сколько тогда наших «бомбёров» было сбито? Три, четыре? Не скажешь? А переправу твою нам не накрыть. Она под плотной защитой зенитной артиллерии, и немцы поджидают нас в воздухе. После первого твоего налёта они там все собрались. Они нас на шаг к это проклятой переправе не подпустят. Всех положат. И нашим «ишачкам» с ними не справиться – против нас действуют асы из воздушной эскадры «Шлагатер», которые воюют с 39-го года. Англичане до сих пор дрожат при этом имени. Или ты забыл приказ Тимошенко, что надо бомбить с высоты 100–400 метров, а у нас не пикирующие бомбардировщики. Как летали горизонтально, как белый лист на ветру, так и летаем, плаваем в воздухе. 350 км в час против 650 у немецких истребителей. Идеальная цель! С закрытыми глазами попасть можно! – Лещинский истерически расхохотался.

– Я вижу только одно, что передо мной стоит красный летчик капитан Максим Лещинский, и то, что на аэродроме экипажи уже разогревают моторы и ждут приказа на вылет. Я лучше тебя знаю, что наши прицелы ни к чёрту, а лётная подготовка у личного состава слабая. Налёт часов минимальный. В мирное время тренировок на полигонах было мало. Иногда побросаем железные болванки и то хорошо. Бомбы берегли, а так больше на руках и на картах. Но вести ребят надо. Полётная карта только у ведущего, а остальные летят вслед, как гуси за вожаком. Я не уверен, что они без нас с тобой обратно даже наш аэродром разыщут. В полку только двое осталось основных штурманов. Ты и я. Мы теперь вдвоём ответственны за полк и за выполнение задания, которое никто не отменял. Кроме нас молодёжь за собой вести некому. Командиром полка я только две недели назад назначен на время, пока полковник Бурляев из госпиталя после ранения не вернётся. А так, я только штурман, пусть даже флагманский. Подойти к переправе можно. Ты прав, что нас там давно ждут, но зайти надо с другой стороны, от деревни Листвянка. – Мошнарезов подошёл к столу, на котором была разложена карта, и, найдя точку, ткнул в неё карандашом. – До неё надо идти зигзагом, используя облака. Немецкие истребители не могут вечно висеть в небе. Они или уйдут, или попытаются на пределе дождаться смены. У них горючего не хватит. Мы можем покрутиться в воздухе на дальнем подступе, а когда улучим подходящий момент, минут десять нам на всё про всё нужно, тогда и нанесём удар.

Но раз такие дела, ребят я опять поведу, а ты, Максим, возвращайся в санчасть. Да не забудь подштанники снять, чтобы не обмараться, и свищ в заднице залепи, а то на гауптвахте сидеть будет неудобно. Там дождёшься моего возвращения. Тогда всё и порешим, – командир впервые за время непростого разговора назвал своего заместителя по имени. Потом, не обращая больше на него внимания, повернулся и вышел из комнаты. Пора было выводить бомбардировщики на взлёт. Второй раз в этот день повёл в бой своих пилотов комполка капитан Мошнарезов.