В один прекрасный день СМИ радостно сообщили, что «в целях консолидации перед лицом кризиса» тридцать ведущих компаний крупного бизнеса объединились в союз под названием «Картель30», который, как сообщалось в пресс-релизе, «готов стать системой, помогающей государству выйти из периода экономической нестабильности и сохранить максимальное количество рабочих мест». Через неделю в союз вошли еще двадцать компаний, в том числе наш «Крахт Тойз», а еще через неделю картель пролоббировал в Госдуме поправку к трудовому законодательству, позволяющую сокращать сотрудников без выплаты компенсаций. Поправка носила «временный» характер, и вводилась для того, чтобы компании «не утонули под бременем исков со стороны сотрудников».

Пресс-секретарь картеля нес такую же ахинею, как наш Сморчков:

– Мы ставим перед собой задачу сохранения экономики страны. Сохранения корпораций. Затем, чтобы вам было куда вернуться.

Общество в лице трудящихся заводов, фабрик и госпредприятий, которых телевизор заверил, что их это не коснется, долго и продолжительно аплодировало, поливая помоями «менеджерье».

В ответ на эту «справедливую антикризисную меру» мы начали действовать. Мы жгли машины в Бутово, Марьино, Орехово-Борисово, Текстилях и Химках. Мы сжигали дотла ВАЗы, «Лады», «Шеви-Нивы» и прочие развалюхи гребаного пролетариата. Мы утверждались как класс.

Раз в неделю в разных концах Москвы наша группа вела «огненную герилью». Деловые костюмы и портфели в руках служили отличной конспирацией. Как правило, нас даже не останавливала милиция. В прессе распространилась легенда о таинственных подростках-«пироманьяках». Мы злорадно подхихикивали. Но ничего, кроме этого, акции не приносили. Ничего, кроме еще большей злости и ощущения собственной беспомощности. Ни у кого не хватало смелости брать на себя ответственность за поджоги. Ее не то что не хватало – ее не было…

Однажды в пятницу курилки наполнились слухами, почерпнутыми из «надежных источников в сети», о том, что в понедельник доллар будет стоить на пять рублей дороже. После обеда тысячи клерков бросились осаждать банкоматы. Это продолжалось все выходные. В банках образовались длинные очереди, жалящие слух телефонными разговорами, что «доллары кончились даже в Сбербанке». Неудивительно, что чертова паника подтянула к понедельнику доллар к очередной рекордной отметке.

Со вторника поползли слухи, что вот-вот в банкоматах закончатся и рубли. Я не боялся смотреть в сторону банков: свою карту я обналичил еще в четверг. Но это ничего не меняло.

Страх стал основой нашего существования. Он подступает незаметно. Сначала ты боишься обсуждать корпоративную политику по сокращению зарплат, потом боишься общаться с коллегами, чьим отделам грозит сокращение, потом боишься общаться с друзьями уволенных. Потом ты боишься даже заговаривать о своей компании с незнакомыми людьми. Потом страх как будто исчезает. Ты привыкаешь к нему, как привыкают к трущей ногу обуви. Ты перестаешь различать, где, собственно, кончается страх, и где начинаешься ты. Потому что тебя вроде как и нет. Есть только твоя корпоративная солидарность.

Сотрудник расформированного отдела внутренней логистики, кажется, его звали Егор, попытался выброситься из окна. Это случилось в тот момент, когда мы с Загорецким и кем-то еще возвращались из столовой. На наших глазах он разбежался по длинному коридору, зажмурился, пригнул голову, выставил вперед руки и… распластался по стеклу огромного офисного окна, неизвестно когда замененному на ударопрочное. Удар был таким сильным, что он, кажется, потерял сознание и сполз по стеклу, как какое-нибудь насекомое. Через минуту на месте были сотрудники эсбэ, которые подняли его под руки и поволокли по направлению к лифтам. Мы стыдливо отвернулись и постарались раствориться в своих пеналах, будто нас тут и не было. Уходя вечером домой, я обратил внимание, что на стекле не осталось даже царапины. Будто никто не скользил по нему на пол, оставляя за собой две кровяных дорожки из разбитого носа. Будто и Егора этого не было. Я поймал себя на том, что меня беспокоит не судьба Егора, а то, что в тот момент кто-то мог меня там видеть…

Однажды субботним вечером, стремительно напившись, я поделился всем этим с Аней. Я рассказал, как каждое утро, войдя в пенал, быстро подхожу к своему рабочему месту, снимаю пальто, вешаю его на вешалку и пристально всматриваюсь в лица коллег. И только после того как удостоверюсь в отсутствии на их лицах участливости, позволяю себе посмотреть на свой рабочий стол, понимая, что на его поверхности еще не лежит фирменный бланк с тем самым текстом.

Шепотом, будто говоря сам с собой, я рассказывал ей, что уже не вижу, как потеют подмышки моих соседей по офису, если в их почте обнаруживается письмо из HR. Я этого не вижу. Достаточно того, что я это чувствую.

Я тряс ее за руку, говоря о том, что все мы теперь чувствуем. Что завтрашнего дня нет или почти нет. Что даже алкоголь перестал действовать, а на наркотики не хватает средств и силы духа.

Она сидела на диване, обхватив руками колени, и испуганно смотрела на меня. И я не мог оторваться от этих глаз. Я всматривался в них, будто пытаясь найти ответы на все вопросы. Утонуть в этом Балтийском море. Уйти на дно, спрятаться, переждать, пока все не кончится. Я ощущал себя маленьким, потерявшимся ребенком. Не знавшим, к кому обратиться за помощью и стоит ли обращаться вообще. А ее голос звучал будто за кадром:

– Тебе нужно перестать жить в этом страхе. Бросить все и уйти…

– Куда? – отвечал чужой голос.

– Все равно куда. Попытаться начать делать что-то другое.

– У меня нет сил.

– Тебе стоит хотя бы попробовать, у тебя получится.

– Не уверен, я ничего не вижу впереди.

– Господи, какие у тебя голубые глаза! – сказала она, гладя меня по волосам, а я хотел было ответить, но запнулся на полуслове. – У тебя удивительные глаза… у нас все получится. Все будет хорошо.

– Я люблю тебя, я не могу без тебя жить, – повторял я как заклинание. – Я хочу быть с тобой…

Всю ночь я провел у нее. Впервые за последний год. Без «официальных увольнительных», без заранее подготовленного плана и алиби. Я спал совершенно спокойно, словно не было страха и депрессии. Я поверил в то, что следующее утро станет началом новой жизни. Я уйду. Отовсюду. Я принял это решение. Я больше никогда не вернусь в свое вчера.

Моей воли хватило ровно на двенадцать часов. В три двадцать пять следующего дня я снова пересек порог своего офиса. А в двадцать один десять приехал домой…

В конце февраля, в виду финансового кризиса, входящие в картель корпорации сделали совместное заявление о сокращении зарплаты по отраслям. В заявлении говорилось о том, что «это лишь первый этап сокращения зарплаты ввиду того, что мировой кризис все сильнее сказывается на российском рынке». Если не произвести такое сокращение, «лидеры отраслей отечественного бизнеса задохнутся, похоронив под собой экономику страны». Нам в очередной раз рекомендовалось «потуже затянуть пояса». Рубль по отношению к доллару упал до отметки сорок пять, о евро даже не вспоминали.