Марат задохнулся от ярости и бессилия. Он — Владыка Города и Хозяин Огня — согласно этикету восседал в центре помоста, выше алтарей, выше крыльца храма, на особом переносном деревянном троне, сплошь обитом сверкающими на солнце медными пластинами, а Отец — верховная сущность, не нуждавшаяся в кресле, охране, одежде, — располагался сзади, стоял в полушаге от Марата, но когда привязанное к камню серое тощее тело жертвы безобразно выгнулось, и люди повернули лица в сторону помоста, было хорошо видно, что смотрят они не на Владыку Города, а на того, кто стоит за его спиной, — пять тысяч взглядов скрещивались в точке, находившейся в метре от головы Марата; если бы он сейчас встал и ушел, никто бы этого не заметил; он был совсем рядом с происходящим, пять тысяч импульсов азарта и нетерпения заставляли звенеть воздух возле его виска, и он ничем не управлял, он был никто, марионетка, декорация.

Тишина установилась, как катится пыльный вихрь: от первых, ближних к алтарю рядов — до дальних краев площади, от трибуны для богатых до плебса, теснящегося в устьях улиц.

В наступившем безмолвии Отец прошагал по помосту, одним прыжком вскочил на алтарь. Хохотун сразу всё понял и отступил назад, а руку с ножом убрал за спину. Отец выпрямился, прикрыл глаза и опустил пальцы на живот лежащего. Собрал желтую кожу в горсть, рванул — плоть лопнула со звонким треском, воин протяжно закричал, толпа, казалось, перестала дышать, по белому камню хлынула кровь; Отец деловито изогнулся и с отсутствующим выражением лица погрузил руку в тело казнимого. Хрустнули ломаемые ребра, и спустя мгновение пальцы знаменитого вора потащили из живота дикаря черно-красные внутренности.

Только теперь толпа заревела.

Вот хороший момент, сказал себе Марат. Сейчас у него пароксизм наслаждения, и у зрителей тоже. На несколько мгновений пастух и его стадо сливаются в единое целое, и тогда можно атаковать.

Одна группа — четверо или пятеро — ударит со стороны площади и отвлечет внимание охраны. Вторая команда зайдет с тыла, со стороны храмовых ступеней: нападет на Отца, оглушенного наслаждением, озверевшего от запаха крови. Вряд ли они достанут его, но ранить — вполне смогут.

А я вытащу пистолет и выстрелю в затылок.

Отец показал народу петли кишечника, потряс, улыбнулся и отошел от алтаря. Хохотун развязал ремни, сбросил тело с камня. Глашатай ударил в бубен. Второй казнимый — с абсолютно бескровным лицом — попытался сопротивляться, что-то крикнул Хохотуну, вытаращив глаза, и, очевидно, сильно разозлил бывшего генерала, поскольку тот излишне нервно схватил его за шею; но Отец, продолжая улыбаться, оттолкнул палача и сам протянул руку к горлу старого воина. Стал поднимать на вытянутой руке. Казнимый нелепо дергал руками. Отец тряхнул его и вдруг, подбросив на несколько метров — пять тысяч дикарей ахнули, — ловко перевернул и схватил уже за ногу и тут же, размахнувшись, ударил головой о поверхность алтарного камня.

Пять тысяч глоток исторгли вой.

Они не были кровожадны. Они кричали от изумления и ужаса. Те, на кого попали брызги крови и частицы мозгового вещества, отшатнулись назад, возникла кратковременная давка, но глашатай четырежды ударил в бубен, и понемногу установилась тишина.

— Великий Отец любит вас! — крикнул Митрополит, багровея от усилия.

Вопль восторга заставил задрожать доски под ногами Марата.

— Великий Отец жертвует жизни своих врагов своему Сыну, вашему Владыке, Хозяину Огня!

Кричали все. Бедные и богатые, голодные и сытые. Кричали воины внешнего оцепления, и увешанные браслетами жены самого Марата, и торговцы тюленьими шкурами, и резчики по кости, и кузнецы, и смотрители за канавой для дураков, и бродяги, пришедшие с севера, юга и запада делать мену, а потом разносить по миру рассказы о Городе, процветающем под началом всесильного Хозяина Огня и его Отца, чей гнев столь страшен, что для его описания не существует слов ни в одном языке.

Хохотун потащил тела прочь, в боковые храмовые ворота, а из главных уже выводили невест Отца, обнаженных семилетних девушек. Их тела лоснились от благовоний, на лицах цвели слабые улыбки. С утра их накормили снадобьем по рецепту Жидкого Джо: по два подгнивших плода черной пальмы с добавлением нескольких капель желчи иглозубой лягушки; сейчас — Марат знал — перед глазами девушек бесились и переплетались маленькие веселые радуги.

Свадебный алтарь изготавливали по чертежам Отца, он был огромен, в несколько раз больше жертвенного, и все восемь невест свободно уместились на нем.

Загудел бубен.

На самых первых праздниках меж обрядами жертвоприношения и свадьбы делали паузу, несколько минут общей хоровой молитвы, но потом Отец приказал объединить оба ритуала. «Свежий запах крови только что умерщвленного самца должен смешиваться со свежим запахом юной самки, — объяснял он в минуты откровенности. — Это надо понимать, это и есть Фцо, и ошибается тот, кто буквально переводит древнее слово как “всё”. Фцо — это не просто “всё”, а “всё вместе”. Это сложный коктейль, где правильно подобраны ингредиенты, и умение смешивать их дано только избранным. Нужен талант, — объяснял легендарный вор, — особое чувство; хотеть Фцо нужно с детства и всю жизнь посвятить, экспериментировать и ошибаться, изучать себя, повсюду искать источники удовольствий. И главное, никогда не останавливаться; настоящий ценитель знает, что никто никогда не сможет получить Фцо».

Да, меж ними были периоды мира, когда старик разражался длинными монологами или тащил своего компаньона с собой в Город; там, внизу, на простых примерах Марату было показано, как можно взять Фцо, например, в лачуге бедного собирателя черепашьей икры, и всякий раз Марат поражался: оказывается, многое можно получить там, где на первый взгляд вообще ничего нет. А Великий Отец только ухмылялся. «Фцо повсюду, — цедил он. — Фцо есть везде, где ты не один, где рядом с тобой пребывает кто-то еще.

Найди кого-то другого, второго, ближнего, мужчину или женщину, старика или ребенка, — неважно; главное, чтобы рядом была еще хотя бы одна живая душа — из нее возьмешь Фцо».

…Храмовые служки — четверо — поднесли к губам раковины хищного моллюска ю, низкий звук труб поплыл над головами; глашатай ударил в бубен, и Великий Отец, размазывая кровь по лицу и груди, взошел на алтарь.

Марат сменил позу и — чтобы не смотреть — стал ковырять пальцем в блюде с жевательной корой, выбирая наиболее мягкий кусок. Обернулся к трибуне. Его жены с интересом наблюдали за происходящим, но едва увидели глаза Владыки — все, как одна, интимно улыбнулись, давая понять, что чужие сексуальные упражнения, пусть и экстремальные, их интересуют все-таки в гораздо меньшей степени, чем самочувствие обожаемого супруга.

Все они видели на теле своего мужа синяки и ссадины. Все знали, что Отец его бьет. Но ни одна из пяти ни разу не проявила сочувствия или жалости. А одна — не самая юная, но самая наивная — однажды спросила, правда ли, что Великий Отец питается камнями?

«Да, правда, — ответил Марат, — и не просто питается — боясь его гнева, камни сами прыгают ему в рот. Уяснила?»