Однако теперь, пока я сидел в пабе, утомившись читать, мне не оставалось ничего, лишь открыть текстовый файл у себя в ноутбуке и пялиться в его обличительную пустоту, а самому напиваться все больше и больше. Но, к моей вящей досаде, ни разу пальцы мои не коснулись клавиатуры ни ради чего, помимо слов “Глава первая” наверху страницы. Проще слов не придумаешь – но они самые пугающие.

Именно в понедельник после обеда, в “Короне”, в самый последний день апреля – так совпало, что это был мой день рождения, – я прочел письмо Тео Филда и увидел возможность оставить позади это свое будничное существование и вернуться к той жизни, что больше всего меня устраивала. День мой протекал своим обычным манером, и я наслаждался третьей пинтой, пялясь в пустой экран, когда вспомнил про конверт, прибывший ко мне утром от моего литературного агента, – подарок слишком уж редкий в те дни. Я кинул его в сумку, выходя из дому, а теперь достал, вскрыл, и на меня тут же произвело впечатление качество почтовой бумаги, какой воспользовался автор письма, не говоря уже о том, что он не почел за труд написать его от руки, а не отправлять электронной почтой. Старомодно, да, но я это оценил.

Прочтя письмо, я потянулся к пинте и заметил, что рука у меня немного дрожит, поэтому я вернул стакан на стол и на миг прикрыл глаза, медленно и глубоко дыша носом, – этому способу меня когда-то научили, и он в такие мгновения меня сильно выручал. Я ощущал подле себя Дэниэла в тот миг, едва ли не чувствовал его руку в своей, а голос его шептал мне на ухо тем укоризненным тоном, какой у него выработался под конец. Он велел мне выбросить письмо и оставить этого парнишку в покое: тот всего-навсего невинный студент, который хочет только встать на ноги, – и, чтобы вытеснить Дэниэла, мне нужно куда-нибудь переместиться. И поэтому я добрался до мужской уборной, где встал перед раковиной – глаза прижмурены, руки прижаты к холодному фаянсу – и выждал минуту-две, а потом плеснул себе в лицо холодной водой и уставился на собственное отражение в зеркале, не уверенный, узнаю́ ли я теперь себя вообще.

Дома я редко удосуживался смотреть в зеркала, но здесь, в этой узенькой уборной с мигающим тусклым неоновым светом, я видел, насколько изменилась у меня внешность за последние годы. Всю свою жизнь я был хорош собой. Фактом этим я, в общем, не гордился, но таков тем не менее он был, и я это знал с тринадцати или четырнадцати лет. Что женщин, что мужчин тянуло ко мне с моей ранней юности, и я сознавал власть, какую имею над ними, – эксплуатировать ее всегда было очень легко. Несколько человек влюбились в меня. Одна вышла за меня замуж.

С тех пор я давно уже понял, однако, что отличаюсь от других мужчин тем, что у меня нет особого желания к чужим телам, и что какой бы там инстинкт ни тянул людей к спальне, мне он отчего-то безразличен. Благословение это или проклятие, понять трудно, но я подозреваю, что все же первое. Я видел, как жизни стольких людей погублены неудачными любовными романами или безответными страстями, и потому всегда ощущал, что мне более-менее повезло: я оставался по сути своей безмятежен. С чего бы кому-то вообще хотеть становиться частью такой катастрофической драмы, в конце-то концов? Много лет минуло с тех пор, как я упивался романтической встречей или даже стремился к чему-то подобному. Пока я жил в Нью-Йорке, там было множество людей, выказывавших ко мне интерес, но ни на один их аванс я не откликнулся.

А вот теперь, глядя на собственное отражение, я задался вопросом, выпадет ли мне когда-нибудь возможность вновь отвергнуть чьи-либо авансы. Волосы у меня уже седели, а голубые глаза, что некогда сияли так ярко, потускнели. Но хуже всего дело обстояло с кожей, она теперь выглядела серой, ее всю пронизали красные капилляры, вероятно – от злоупотребления алкоголем. Я глянул на свои руки, которые немалую часть моей жизни метались по клавишам. Прежде руки были работниками лощеными, лишь намек на синюю вену пробегал от запястья к среднему пальцу, – теперь же кожа туго натянулась и пальцы выглядели костлявыми, ногти щербаты, от кутикул расползались крупные полукружья, словно медленно взрывающиеся планеты. Я старел, это было ясно, – и старел не изящно.

Не торчать же здесь вечно, разглядывая эти руины, а потому через некоторое время я отвлекся, вымыл руки, вернулся на свое место и снова перечитал письмо Тео Филда – на самом деле несколько раз. Помимо лести и елейных замечаний в нем содержалась стержневая мысль: он желал обо мне писать. Всего лишь диплом, да, но он упомянул о том, что хотел бы сочинить и литературную биографию, да и книгу выпустить. И тот лакомый кусочек, что он вбросил мимоходом, упомянув, что его отец работает в “Рэндом-Хаус”! Конечно, наивный мальчик намеревался произвести на меня впечатление своими регалиями, и это ему удалось – я наверняка мог бы, когда придет час, воспользоваться его семейными связями к своей вящей выгоде. Критическое исследование несомненно подкрепило бы мою увядающую репутацию, а в мальчике этом и его вопросах могло бы оказаться нечто такое, что вновь разожгло бы во мне творческую искру. И затем – роман. Тропа обратно к славе была так изумительно проста.

После смерти Дэниэла на меня, что вполне естественно, в издательских кругах излили массу сочувствия, но оно не вполне возбудило такой интерес к моему творчеству, на какой я надеялся. Именно об этом моему редактору достало наглости упомянуть, когда он отказывался от книги, которую я написал сразу после того несчастного случая.