Ранкорн открыл рот, собираясь возразить, но Монк опередил его:

– Никто бы не удивился, встретив Персиваля около полуночи и позже. Он смог бы объяснить свое присутствие в любом уголке дома – кроме чьей-либо спальни, конечно, – просто сказав, что слышал стук в окно или решил еще раз проверить какую-то дверь. Его бы только похвалили за усердие.

– За что нельзя похвалить вас, – вставил Ранкорн. – Боюсь, на это теперь не отважатся даже самые горячие ваши поклонники.

– С той же легкостью он мог бы подбросить пеньюар в кухонную плиту и закрыть дверцу – улика сгорела бы, не оставив пепла, – продолжал Монк, пропустив мимо ушей обидную реплику. – Вот если бы мы нашли драгоценности, это еще можно было понять. Он мог сохранить их в надежде продать когда-нибудь в будущем или даже обменять на что-то. Но зачем хранить нож?

– Не знаю, Монк, – процедил сквозь зубы Ранкорн. – Я не способен влезть в шкуру лакея, одержимого мыслью об убийстве. Но тем не менее он хранил этот нож, черт возьми! А вы нашли его.

– Да, нашли – терпеливо согласился Уильям, и чем спокойнее он говорил, тем больше наливалось кровью лицо Ранкорна. – Но из этого пока ничего не следует, сэр. Нет никаких доказательств, что именно Персиваль хранил его там и что именно он его туда положил. Это мог сделать кто угодно. Его комната не запирается.

Брови Ранкорна полезли на лоб.

– В самом деле? Секунду назад вы усердно пытались втолковать мне, что никто не стал бы хранить такую страшную улику, как окровавленный нож. Теперь вы говорите, что кто-то все же хранил его. Кто-то, но не Персиваль! Вы противоречите сами себе, Монк. – Ранкорн наклонился вперед и вгляделся в лицо инспектора. – Несете чушь! Все это время нож у кого-то был, вы сами это признали. А найден он в комнате Персиваля. Так идите и арестуйте его.

– Кто-то хранил нож, с тем чтобы подкинуть его Персивалю и навлечь на него подозрение. – Уильям тоже невольно начал повышать голос, не желая ни в чем уступать. – Это единственное логичное объяснение.

Ранкорн моргнул.

– Кто, во имя всего святого, мог его подбросить? Эта ваша прачка? А у вас есть против нее хоть одно доказательство? – Он взмахнул рукой, делая инспектору знак покинуть кабинет. – Ни единого! Что с вами происходит, Монк? Почему вы с таким упорством защищаете Персиваля? Чем он вам угодил? Или вы уже до того докатились, что возражаете мне просто по привычке? – Он прищурился, подавшись вперед, лицо его было уже в нескольких футах от лица Монка.

Тот, однако, не отступил ни на шаг.

– Почему вам так не терпится обвинить кого-нибудь из членов семьи? – прошипел Ранкорн. – Боже мой, неужели вам мало дела Грея? Неужели вы полагаете, что убийство мог совершить Майлз Келлард – и лишь потому, что ему когда-то взбрело в голову позабавиться с горничной? Вы хотите обвинить его из-за этого?

– Изнасиловать горничную, – поправил Уильям. По сравнению с вышедшим из себя Ранкорном он словно щеголял безупречной дикцией.

– Хорошо, изнасиловать, если вы так настаиваете… Не разыгрывайте здесь педанта! – заорал Ранкорн. – Принудить горничную к сожительству и убить сестру собственной жены – это для вас сопоставимые проступки?

– Изнасиловать семнадцатилетнюю девушку, служащую в его же доме, зависящую от него и не способную себя защитить. От этого проступка не такой уж долгий путь до попытки с той же целью проникнуть ночью в спальню невестки. – Монк выговаривал каждое слово предельно отчетливо. – Когда женщина говорит «нет», для него это значит «да». Так какая ему разница, если и та и другая его жертва – женщины?

– Если вы не понимаете разницы между леди и горничной, Монк, то это свидетельствует о вашем невежестве, как бы вы его ни пытались скрыть. – Лицо Ранкорна исказилось ненавистью и страхом. – Это свидетельствует, что, несмотря на все ваши притязания, вы как были, так и остались неотесанным мужланом. Ваша безупречная одежда и старательное произношение не делают вас джентльменом, это лишь оболочка, а в душе вы по-прежнему деревенщина! – Глаза Ранкорна победно сверкнули. Наконец-то он высказал своему заклятому врагу все, что копилось в нем годами.

– Вы собирались с духом сказать это мне с того самого времени, как впервые почувствовали, что я наступаю вам на пятки? – фыркнул Уильям. – Какая жалость, что вы никогда не соберетесь с духом, разговаривая с газетчиками или с джентльменами из Министерства внутренних дел! Будь вы мужчиной, вы сказали бы им прямо: я никого не арестую, пусть даже и лакея, если вина его не доказана. Но вы ведь так не сделаете, верно? Вы не сделаете ничего, что не по нраву их светлостям. Вы арестуете Персиваля, потому что это удобнее всего. Никто за него не вступится! Сэр Бэзил будет доволен, и вы не заденете никого из сильных мира сего. Вы доложите начальству, что следствие успешно завершено, бедного ублюдка повесят – и концы в воду. – Монк глядел на Ранкорна с нескрываемым презрением. – Публика будет аплодировать вам, а начальство отметит за усердие. Боже мой, Персиваль – эгоистичная и высокомерная свинья, но он хотя бы не трус – в отличие от вас. И я не арестую его, пока не удостоверюсь, что он виновен.

Лицо Ранкорна пылало, руки судорожно вцепились в крышку стола. Его просто трясло от злости.

– Я не прошу, я приказываю вам, Монк. Идите и арестуйте Персиваля – немедленно!

– Нет.

– Нет? – Глаза Ранкорна странно вспыхнули. Уильям прочел в них страх, недоверие и азарт. – Так вы отказываетесь подчиниться, Монк?

Инспектор сглотнул; он знал, на что идет.

– Да. Вы не правы, и я отказываюсь подчиниться.

– Вы уволены! – Ранкорн простер обе руки к двери. – Вы больше не работаете в полиции. – Он опустил одну руку, другую же требовательно протянул к Монку. – Сдайте ваше удостоверение. С этого момента у вас нет кабинета, у вас нет места, вы меня понимаете? Вы уволены! А теперь убирайтесь!

Монк вытащил из кармана удостоверение. Пальцы не слушались, настолько он был взбешен. Швырнув документ на стол, Уильям круто повернулся и вышел вон, оставив дверь распахнутой.

На лестнице он чуть не сбил с ног двух констеблей и сержанта, направлявшихся куда-то с кипами бумаг и застывших от ужаса и восторга. На их глазах творилась история, они стали свидетелями падения гиганта. Лица полицейских были радостны и испуганы одновременно – их поразила легкость, с которой все это произошло.

Монк прошел мимо так быстро, что они даже не успели сделать вид, будто вовсе не подслушивают, а просто идут куда-то по своим делам. Но он был слишком захвачен собственными эмоциями, чтобы обратить на них внимание.

На нижней ступеньке лестницы стоял, задрав голову, дежурный констебль. Увидев инспектора, он метнулся к своей конторке и открыл рот, собираясь что-то сказать, но Монк, к счастью констебля, ничего не желал слушать.

Лишь оказавшись на улице под дождем, он понял наконец, что лишился сейчас всего: и карьеры, и средств к существованию. Пятнадцать минут назад его, инспектора полиции, почитали и боялись подчиненные, у него была служба, была репутация. Теперь же – ни работы, ни места, а вскоре не станет и денег. И все из-за Персиваля.