С другой стороны, вся имеющаяся у нас информация позволяла серьезно надеяться, что предложенное наступление на Рижском выступе окажется успешным. Разумеется, мы могли бы отсрочить его до момента начала предполагаемого наступления союзников. Однако в таком случае приходилось учитывать возможность того, что о наступлении, отложенном и все же начатом в более поздний срок, станет известно германцам, тогда как главные надежды на успех генерала Радко-Дмитриева были связаны именно со внезапностью операции. Именно по этой причине информация о предполагаемом наступлении поступила от главнокомандующего Северным фронтом только накануне ее фактического начала. Было бы полезно запросить генерала Рузского о причинах отдачи им приказа, находящегося в явном противоречии с решениями совещания. Но такой запрос, стань он известен пускай только ограниченному кругу старших чинов, ответственных за проведение наступления 12-й армии, мог быть понят ими в том смысле, что Ставка не одобряет решения о проведении зимнего наступления. А это, в свою очередь, могло отрицательно повлиять на настроение главных начальников, что негативно сказалось бы на действиях их младших подчиненных и войск вообще.

Я так подробно остановился на этом эпизоде для того, чтобы показать, какими сложными соображениями приходилось руководствоваться при отдаче распоряжений о проведении боевых операций. Это было особенно справедливо в тех случаях, когда отданные приказы касались не только действий воинских частей, но также влияли на психологический настрой старших начальников, который эти люди невольно, можно сказать – механически, передавали потом войскам, находившимся под их командой. Этот эффект во все времена самым серьезным образом влиял и впредь будет влиять на ход военных действий. Никакое усовершенствование механических устройств, используемых государствами для взаимного истребления, не может принизить важности морального состояния солдат и того действия, которое оно производит на боеспособность войск. Нельзя забывать, что любые механические средства уничтожения, применяемые в битве, приводятся в действие живыми людьми, которые подвержены влиянию различных психологических факторов. В ближайшем будущем мне не довелось встретиться с генералом Рузским, и мне по сей день неизвестно, под каким предлогом (или, возможно, только по недомыслию) он в начале января санкционировал операцию, предпринятую генералом Радко-Дмитриевым. Это наступление, явившееся для германцев полной неожиданностью, поначалу дало хорошие результаты. Были захвачены вражеские позиции, пленные, пулеметы и целые батареи легкой и тяжелой артиллерии. Тактическая оборона Рижского участка усилилась благодаря захвату ближайшего к Риге выступа германских оборонительных линий, который глубоко вклинивался в наши позиции к югу от озера Бабит на левом берегу реки Аа[148].

Однако через несколько дней наши успехи закончились, а в нескольких местах наши части оставили ранее захваченную третью линию германских позиций. Это было вполне объяснимо по следующим причинам. Во-первых, при рытье новых окопов или при переделке для обороны старых германских траншей промерзшая земля плохо поддавалась усилиям наших солдат. Вдобавок та же замерзшая земля затрудняла разрушение германских оборонительных сооружений. Как следствие, противник в результате успешных контратак вновь занимал хорошо укрепленные траншеи, удобные для отражения наших следующих штурмов. Другая причина трудностей, с которыми столкнулась при наступлении 12-я армия, состояла в том, что на всех европейских фронтах наблюдалось полное спокойствие. Это позволило германцам, не опасавшимся ослабления резервов других своих фронтов, перебросить под Ригу столько подкреплений, сколько они сочли необходимым. Если бы эта операция была предпринята одновременно с наступлением на других русских фронтах и на фронтах союзников, то возникла бы значительная вероятность дальнейшего развития наших первых успехов. Вышеупомянутые причины не были в достаточной степени известны или подобающим образом оценены читающей публикой, в число которой входили и те, кто занимался формированием общественного мнения в Петрограде. Согласно слухам, которые ползли по городу и были якобы основаны на рассказах раненых, привезенных с Рижского фронта, был момент, когда наши войска взяли Митаву[149], но неизвестно почему получили приказ отступить.

Когда впоследствии подтвердилось, что наши войска продвинулись вперед всего на несколько километров и далеко не дошли до Митавы, начали требовать объяснений, почему наши успехи не получили необходимого развития. По Петрограду ходили абсурдные слухи о том, что императрица Александра лично, без ведома Ставки и генерала Рузского, по телеграфу приказала прекратить наступление русских войск в направлении Митавы. Чтобы допустить возможность подобных действий с ее стороны, надо было вовсе не иметь представления ни о принципиальности русских людей, ни о порядках в армии, ни, наконец, о формальностях, которые императрица строго соблюдала при общении с лицами, не входившими в ее непосредственное окружение.

Этот показывает, до какой степени общественное мнение было склонно приписывать императрице совершение любых действий, способных повредить успеху наших военных операций. В данном случае, однако, можно допустить, что распространение ложных слухов было умышленным и злонамеренным. В этой связи мне вспоминается один случай. Кто-то, узнавший, что императрица возглавляет некий комитет, оказывающий помощь каким-то военнопленным, напрямую обратился к ее величеству с прошением обратить внимание на тяжелые условия, в которых в некоторых случаях живут и работают пленные германцы. Если не ошибаюсь, дело шло о германских военнопленных, работавших на строительстве и поддержании в исправном состоянии Мурманской железной дороги. Ознакомившись по докладу своего личного секретаря графа Ростовцева[150] с содержанием ходатайства, императрица убедилась, что дело это ее ни в коей мере не касается, поскольку она председательствует в комитете, занимающемся исключительно делами русских военнопленных в Германии.

Поэтому она велела Ростовцеву переслать прошение в соответствующий отдел административного управления Генерального штаба, занимавшийся делами военнопленных – подданных воюющих с нами государств.

Вскоре после этого в газетах появились назойливые заметки, сообщавшие людям о некоем заступничестве за германских военнопленных, исходившем от секретаря императрицы. Эти публикации создавали впечатление, что императрица сильно озабочена участью пленных германцев и даже использует для их защиты свое влияние. Через короткое время были опубликованы объяснения и опровержения, но их постигла судьба большинства подобных документов. Их вообще мало кто читает, и менее всего – те, кто ранее был знаком с опровергаемыми материалами. Внимательное изучение дела не внесло окончательной ясности в вопрос, появились ли исходные заметки в результате недоразумения или были опубликованы намеренно с целью дальнейшей дискредитации супруги императора. Но, вольно или невольно, эти и другие подобные публикации делали свое дело. По всему миру упорно циркулировали слухи о том, что императрица симпатизирует Германии, и приводились тому доказательства. Зная о том, что в разговорах с императором я часто касаюсь вопросов внутренней политики, многие люди, в частности – министр двора граф Фредерикс, советовали мне лично встретиться с императрицей и при ее посредничестве добиться принятия некоторых решений. В то же время мне было известно, что некоторые лица, среди которых