Очевидно, их прибытие заметили, потому что Кэссиди вышел на крыльцо. И это было страшно тяжело — идти к дому под его взглядом.

Но Джек дошел. И посмотрел старику прямо в заряженные горем стволы глаз.

— Я принес беду в ваш дом, — твердо сказал Джек. — Вы можете убить меня.

Ему показалось… или стволы встали на предохранитель?..

— Я все понимаю, — послышался голос Кэссиди. — Но ты больше не езди сюда, мальчик.

Джек кивнул. Не поворачиваясь, шагнул назад. Сказал:

— Я его найду. Я клянусь.

Джека Дик нашел на пригорке в тылу. Англичанин сидел, обхватив колени руками и неподвижным взглядом уставившись в темноту. Накрытые курткой сапоги стояли рядом.

— Я сяду? — спросил Дик. Джек, не поворачиваясь, указал на траву рядом с собой. Дик ловко приземлился, вытянул длинные ноги и оперся на заведенные за спину руки. — Плохо, да?

Вопрос был диким. Но Джек не разозлился — он повернулся к новозеландцу:

— Ох, Дик, Дикки… — вырвалось у него. Это было, конечно, непроизвольное проявление чувств… но перед Диком можно было не стесняться. Новозеландец обнял англичанина и привалил плечом к своему плечу. Джек прошептал: — Мне так… так… Сдохнуть бы сейчас…

— Это ты брось, — жестко сказал Дик.

Джек дернулся, вырвался. Отвернулся, в темноте послышалось злое дыхание.

— Я забыл, — сказал он. — В меня вложены усилия и средства. Я забыл. Да.

Дик остался неподвижным. Потом тихо, но четко произнес:

Владей собой среди толпы смятенной,

Тебя клянущей за смятенье всех,

Верь сам в себя — наперекор Вселенной! —

И маловерам отпусти их грех;

Пусть час не пробил — жди, не уставая.

Пусть лгут лжецы — не снисходи до них;

Умей прощать и не кажись, прощая,

Великодушней и мудрей других…[98]

— Мы, наверное, кажемся тебе очень жестокими. У тебя горе, а мир требует от тебя жить как раньше. Воевать, куда-то идти, когда хочется лечь и закрыть голову подушкой, да? — в голосе Дика не было даже намека на насмешку или недовольство, и Джек, не поворачиваясь, кивнул. — Послушай меня, Джек… послушай… — Джек дернулся, но Дик положил ему ладонь на спину, между лопатками. — Ты был в лагере, как и все мы. Там учат жесточайшей дисциплине и готовности терпеть любые лишения. Многие не выдерживают, ты знаешь. Причем вовсе не слабаки. А почему, Джек? Почему? — Джек повернулся. Кивнул. Он думал об этом, потому что видел подобное, но не догадался почему… — Потому что без долга, без высоких ценностей существование наше будет пустым и бесцельным. Людей отбирают, глядя на то, могут они презреть личные интересы ради выполнения долга — любой ценой — или нет? Тот, кто не приучен к чувству ответственности за общее большое важное дело, в минуту испытания непременно окажется слабым и жалким. У нас остаются лишь те, кто имеет мужество и волю, чтобы противостоять судьбе, не раздумывая о неравенстве сил, те, кто знает, что такое дружба, сплоченность, отвага, цельность души. Ни себялюбия, ни нравственного бесчестья наша жизнь не простит, Джек. Так не только у нас, так в любой современной армии. Но лишь у нас есть высший долг. Высший.

— Что за долг? — резко спросил Джек.

— А ты еще не понял?

— Если ты о долге перед родиной, то…

— Это ясно, — прервал Дик. — Ясно, как свет, и это еще не все. Мы, Роты, служим не отдельной стране. Мы служим Цивилизации Света. Сейчас, на войне, потом, после войны, мы должны сделать все, все, чтобы такие войны никогда не повторялись более. Эта война должна быть последней войной на нашей планете. Мы должны убить войну, чтобы никогда более русский и немец, англичанин и испанец не шли друг на друга в бой, не убивали друг друга… Мы должны сохранить наше железное единство наших Рот, превратив его в железное единство наших народов. Мы обязаны не считать обид, не склоняться перед неудачами, не искать личных выгод. Это наш долг. Не абстрактная выкладка «люби ближнего своего», не отвлеченный тупой гуманизм, доведший нашу планету до полусмерти — а наш насущный, каждодневный, реальный долг в мире, где очень долго не помнили, что такое долг и как пишется это слово… Тот, кто ищет себе лишь выгод, недостоин зваться личностью, Джек. Это они — они веками богатели на крови, лжи и отраве, но при этом яростно выступали против войны, мешавшей словоблудствовать с трибуны. Они веками множили и считали обиды, когда нужно было бросаться на выручку братьям. Это они процветали, пока кто-то ловил пули в пах, умирал на колючей проволоке, это они наполняли мир откровениями и истинами — но любая истина, не прошедшая испытание огнем, бесполезна. Бесполезно пустословье, пусть и искреннее. Мы победили их, Джек. Жуткой ценой, но победили их очень гуманный, очень добрый, очень чистый, но бесчеловечный и бесчестный мир. И теперь должны добить его. А наша жизнь… наша жизнь сурова и страшна, но человека она или ломает, или делает человеком. Лгать, притворяться, казаться лучше, чем ты есть, тут не получается.

— К чему ты это? — Джек покусал губу. — Стелла…

— Она была такая же, как мы. Не позорь ее память скулежем. Над могилами павших друзей не скулят — над ними клянутся… — Дик помолчал и спросил: — Ты знаешь, что такое счастье? Я часто думал об этом. Люди бывают счастливы по-разному. И очень часто это их счастье… да, оно вроде фонарика. Идет человек в темноте, светит себе под ноги и рад, что ему светло. Но разве от этого меньше темноты вообще? Прошел человек с фонариком, и она сомкнулась. А кто-то упал в темноте и разбил себе лицо. А кто-то сломал ногу. А кто-то в ней заблудился. А кто-то бьется о нее, как о каменную стену, и теряет надежду. Пока другой светит себе своим маленьким счастьем… Я не спорю, это тоже счастье. Но оно какое-то… не настоящее, какое-то. А настоящее счастье — это, по-моему, как солнце. Оно светит всем. Его нельзя ни продать, ни купить. Ни присвоить. Можно только добыть. Для всех.

— Я сегодня утром получил письмо, — сказал Джек. — Стелла была еще жива. От Вовки Гриднева — это был мой друг в лагере… Слушай, где это — Джабдюн?

— Не знаю, — пожал плечами Дик. — Где-то в Азии, судя по названию.

— Да? Ну вот… Он пишет, что Тедди Катридж погиб. Мы вместе дружили. Мы и Бобби Форшем. Тедди погиб в рукопашной… Знаешь, как мы познакомились? Мы подрались… Теперь его нет. У него не будет даже карманного счастья. — Джек встал. — Поехали, Дик. Не надо больше ничего говорить. Поверь мне: я видел, против чего мы сражаемся. И помню это. Я бы рад забыть. Но не смогу.

* * *

Лежа ничком, Джек слушал, как Андрей напевает что-то идиотское, но веселое:

Сам я вятский уроженец, много горького видал.

Всю Россию я объехал, даже в Турции бывал.

В Турции народу много — турок много, русских нет.