— Зулу, — пробормотала я.

Бармен остановился и посмотрел в мою сторону.

— Что вы сказали?

— Зулу, — повторила я. — В одном из своих писем Берилл упомянула о нем и ваших кошках. В том смысле, что в «Луи» бродячие животные питаются лучше, чем иные люди.

— Что за письма?

— Берилл отсюда написала несколько писем. Мы нашли их в ее спальне, уже после убийства. Она писала, что стала частью ресторанной семьи, что это место — самое прекрасное в мире. Ей не нужно было отсюда уезжать. Ей не следовало возвращаться в Ричмонд.

Мой голос звучал так, словно принадлежал кому-то другому, берег вдруг задрожал и стал расплываться. Постоянное недосыпание, стрессы и ром навалились на меня, а солнце, похоже, окончательно высушило мозги.

Вернувшись на место, бармен заговорил. Негромко, сдержанно, мягко.

— Не знаю, что вам сказать, но в одном вы правы: я действительно был ее другом.

Я повернулась к нему:

— Спасибо. Мне бы тоже хотелось быть ее другом. В каком-то смысле так оно и есть.

Он смущенно опустил глаза, но я уже заметила, как смягчилось морщинистое лицо.

— Никогда не скажешь, кто тот, а кто не тот. В наше чертово время ни в чем нельзя быть уверенным.

Скрытое в этих словах послание все же пробилось сквозь туман в моей голове.

— Здесь уже кто-то был, да? Кто-то, кто расспрашивал о Берилл? Не из полиции. И этот кто-то показался вам не тем, да?

Он плеснул себе колы.

— Так был? Кто? — тревожно повторила я.

— Имени не знаю, не представился. — Бармен приложился к стакану. Вытер губы. — Какой-то красавчик. Молодой, лет двадцати с небольшим. Темные волосы. Модный прикид. Как будто сошел со страниц «Джи-Кью». Нарисовался тут пару недель назад. Назвался вроде как частным детективом.

Сын сенатора Партина.

— Интересовался, где останавливалась Берилл.

— Вы ему сказали?

— Черта с два. Я с ним даже разговаривать не стал.

— А другие? Кто-нибудь мог ему что-то сказать?

— Вряд ли!

— Почему вряд ли? И… вы скажете, как вас зовут?

— Вряд ли, потому что этого никто не знал, кроме меня и одного приятеля. А как меня зовут, я вам скажу. Но только если вы скажете, как вас зовут.

— Кей Скарпетта.

— Приятно познакомиться. А меня — Питер. Питер Джонс. Друзья называют меня Пи-Джеем.

Пи-Джей жил в паре кварталов от «Луи», в крохотном домишке, из последних сил сдерживающем наступление тропических джунглей. Заросли были настолько густые, что я никогда не заметила бы обшарпанное строеньице, если б не припаркованная перед ним «барракуда». Одного взгляда на это транспортное средство было достаточно, чтобы понять, почему полиция «не дает жить» его владельцу. Росписи, сделанные в жутковатом психоделическом стиле шестидесятых и покрывавшие громадные колеса, спойлеры, крылья и все прочие поверхности, казалось, перекочевали сюда со стен подземки.

— Моя малышка, — сообщил Пи-Джей, ласково постучав по капоту.

— Да уж, — буркнула я.

— Она у меня с шестнадцати лет.

— Берегите ее, — искренне пожелала я, ныряя под ветки в прохладную, сумрачную тень.

— У меня тут тесновато, — извинился он, отпирая дверь. — Наверху вторая спальня и туалет. Берилл жила там. Со временем, может, сдам кому-нибудь. Но вообще-то я жильцов отбираю строго.

Гостиную заполняла мебель, собранная, наверное, на свалках: диван, пухленькое кресло в страшноватых розовых и голубых тонах, несколько разномастных ламп, сооруженных из кораллов и раковин, и кофейный столик, бывший в своей прошлой жизни дубовой дверью. Остальное убранство составляли роскошные кокосы, морские звезды и прочие предметы приморского городка. Повсюду валялись газеты, разрозненная обувь и пивные банки. Сыроватый воздух отдавал плесенью.

— Как Берилл узнала, что вы сдаете комнату? — спросила я, усаживаясь на диване.

— В «Луи», — ответил Пи-Джей, включая две или три лампы. — Поначалу она остановилась в «Оушн ки», приличном отеле в центре, но быстро сообразила, во что ей это выльется, если она задержится здесь на месяц-другой. — Он уселся в кресло. — А разговорились мы с ней на третий или четвертый раз. Берилл приходила на ланч. Заказывала только салат и садилась в сторонке. Сидит, смотрит на море. Она тогда еще ничего не писала. Все это было немного странно. Мы ведь обычно только и делаем, что болтаем, а тут… В общем, в тот день она подошла к бару, облокотилась на перила и… все. Время идет, она стоит, смотрит вдаль. Наверное, мне стало ее жалко.

— Почему?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Может быть, потому, что вид у нее был уж больно потерянный. Невеселый. В общем, я с ней заговорил. Попробовал. С ней это было нелегко.

— Да, открытой ее не назовешь, — согласилась я.

— Начал я с простого, задал пару обычных вопросов: «Откуда приехали? Впервые у нас или уже бывали?» Иногда она отвечала, иногда нет. В общем, она меня вроде как и не замечала. Сам не знаю, но что-то меня удержало возле нее. Спросил, что бы она хотела выпить. Ну и потихоньку дело тронулось. То есть я ее зацепил. Угостил кое-чем из наших фирменных напитков. Для начала «Короной» с лаймом. Ей жутко понравилось. Потом «Барбанкур» попробовала. Тот, что и вы сегодня. Это уже настоящая вещь. В общем, она вроде как оттаяла.

— Не сомневаюсь.

Пи-Джей улыбнулся:

— Ну да, вы-то в этом деле толк знаете. Я нарочно смешал покрепче. Поболтали мы о том о сем, а потом она спросила, где здесь можно снять комнату. Ну, я и сказал, что комната у меня у самого есть, и пригласил ее посмотреть. Заходите, говорю, попозже, если захотите. Было воскресенье, а в воскресенье я всегда рано заканчиваю.

— И что же, пришла?

— Я и сам удивился. Не думал, что появится. А она пришла. Сама нашла, никого не спрашивала. К тому времени и Уолт вернулся. Он обычно задерживается допоздна, все торгует. Сели мы втроем и так душевно поболтали… Потом сводили ее в Старый город. А закончили у «Неряхи Джо». Она же писательница, так что слушать ее было одно удовольствие. Про Хемингуэя могла говорить часами. Умница, я вам так скажу.

— Уолт продавал серебро, верно? На Мэллори-сквер.

— А вы откуда знаете? — изумился Пи-Джей.

— Из писем Берилл, — напомнила я.

Он вдруг как-то сразу погрустнел.

— Еще она упоминала про «Неряху Джо». По-моему, Берилл очень к вам привязалась. К вам и к Уолту.

— Да, мы тогда были неразлучны. — Он поднял с пола журнал и бросил его на столик.

— Вы двое были, наверное, ее единственными друзьями.