— «…был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин!» — Последние слова из Высоцкого Серов произнес по дороге к дверям. Охранники встали у него на пути. Серов повернулся к ним спиной и, размахнувшись, что было силы запустил фотографией в противоположную стену. Тяжелая серебряная рама ухнула, выщербив кусок штукатурки.

«В принципе, наверное, я мог бы его понять», — подумал Фомин и сделал охранникам разрешающий жест.

— Нет проблем! — Серов отвесил в дверях ернический поклон, и две горы мышц расступились, освободив между своими телами узкий проход. И пока Серов шел, Фомин смотрел ему вслед сначала по монитору, а потом из окна. Взглядом он проводил его до машины и посадил в до боли знакомые Наташины «Жигули». Злости он не испытывал. Была только щемящая тоска по утраченной молодости и сожаление, что однажды, в далекий и жаркий день, он позволил одной необычной девчонке исчезнуть в прозрачной воде и уплыть от него навсегда. Отошел от окна Алексей Фомин только после того, как машина Серова исчезла за поворотом.

Пока Серов ехал из Санкт-Петербурга в Москву, никто не остановил его по дороге.

«Кто из нас жертва и кто палач, как узнать?» — думал он, и разбитое лицо его покрывалось от свежего ветра коричневой коркой и застывало. Рана над бровью еще слегка кровоточила, но он не обращал на нее никакого внимания. Он нарочно открыл пошире окно, чтобы порывы свежего ветра смели с него всю усталость, и с каждым поворотом дороги он ощущал очищение.

— Знаешь, почему великий Цезарь счастливо жил с Помпеей, совершенной идиоткой, а разведясь с ней и женившись на мудрой Кальпурнии, через короткое время пригласил в гости свою бывшую любовницу Клеопатру, а потом и сам подставил себя под кинжалы жалких политиканов? — Наташа спросила его об этом в самолете, когда они, возвращаясь с моря, мирно поглощали аэрофлотский завтрак.

— Почему?

— Потому что, сохраняя брак с Помпеей, Цезарь любил не ее, а Клеопатру. Египтянку он лелеял, воспитывал и учил. Она родила ему сына, и возможно, он чувствовал свою вину перед обеими женщинами. Перед одной за то, что ее не любит, а перед другой — потому что не может жениться на ней. Но со временем с Помпеей он развелся по политическим соображениям, а Клеопатра ему изменила. Он женился снова, но новую жену Кальпурнию уже не надо было учить. Она и без него была совершенство — хорошо образованна, добродетельна, богата, знатна и красива. И Цезарь, который стремился все и всех доводить до совершенства, ясно ощутил свою собственную ненужность.

Серов засмеялся:

— Ты как-то по-новому толкуешь историю. Она продолжала:

— Так и я для тебя. Пока я была для тебя ребенком, пока ты мог мне многое дать — ты любил меня. Вспомни, ты исправлял мне грамматические ошибки в диссертации. Ты знакомил меня с нужными людьми. Иногда даже, сам не понимая того, ты подавал мне ценные идеи. Но я ведь не была идиоткой Помпеей! Правда, и Клеопатрой я тоже не была. Ты только не хотел видеть, что я тебя всей душой любила!

Почему тебя вечно тянуло на остренькое? Конечно, бессознательно ты подыгрывал мне. Я искала в каждом мужчине отца, а ты в каждой женщине — ребенка, которого у тебя отняли. Как только я выросла и ты понял, что больше ничем мне не поможешь, наш брак распался, сохранилась от него только видимость. Ведь то, что стерпела бы неудачливая любовница, не может стерпеть жена. И я поняла, что удача зависит только от меня самой, а слез моих не простит никто…

Ему тогда надоело слушать ее рассуждения, и он притворился, что заснул.

Дорога сделала поворот, и Серову показалось, что прямо посредине, довольно далеко впереди высится церковь. Ярким золотом светился в туманном полумраке ее новый купол с крестом.

«Что-то я не видел ее, когда проезжал здесь раньше, — удивился он. — Как она оказалась здесь, посреди дороги?»

Но асфальтовая лента изогнулась вновь, и храм оказался стоящим на пригорочке сбоку. Серов остановился. Свежей голубой краской сияла новая ограда, ворота были открыты, сквозь растворенные широкие двери были видны огни и люди, стоящие со свечами в руках. Женщины возле церкви продавали искусственные цветы и сложенные пучком веточки березы.

— Праздник, что ли, какой? — спросил у одной из них Серов.

— Троица! — ответила та и с удивлением на него посмотрела. Он пожал плечами, совсем как Наташа.

О существовании такого праздника он слышал, но в чем его смысл — не знал. Он снова посмотрел на изображение Христа над дверями и вспомнил, что нечто похожее он видел в детстве, когда однажды зашел в церковь с матерью еще в советские времена. Его мать там ставила свечки, поминая родителей, которых никогда не знала, так как была детдомовкой, и истово молилась и за них, и за него самого. Ему это тогда показалось искусственным, он не понимал, как можно любить людей, бросивших на произвол судьбы собственного ребенка. «А моя судьба только в моих руках», — полагал тогда он и больше не ходил с матерью в церковь. С тех пор он стал терпимее. Последний же раз он случайно зашел в это культовое учреждение, когда у Наташи в течение нескольких дней была очень сильная, ничем не снимающаяся лихорадка. Он пошел тогда в ту церковь, которая стояла у входа в их любимый Кузьминский парк. Ее классическая архитектура нравилась ему строгостью и изяществом формы. В небольшом зале не было ни души, и он хотел тогда, неумело перекрестившись, попросить Бога помочь ему, но стоял нем и неподвижен, с пустой душой и тяжестью на сердце. Он задрал тогда голову и посмотрел вверх, где в желто-фиолетовом витраже купола летела в пурпурной тоге фигура главного действующего лица многовековой саги. Лицо Господа было слишком высоко и слишком равнодушно, и Серову показался его приход сюда смешным и недостойным. Он усмехнулся, пожал плечами и вышел, подумав, что как минимум половина лаборатории переняла у его жены этот характерный для нее жест.

И еще был один эпизод.

Был конец февраля, и, как часто бывает в Москве в это время, наступила короткая оттепель. Небо по-весеннему разлилось синевой, каркали громко вороны, собирая вдоль церковной ограды скромную дань, и в первый раз от начала зимы затренькали, зашебуршились синицы. Они опять страшно поругались с Наташей в тот день. Она плакала, он на нее злился.

— Своди меня в церковь, — вдруг услышал он какой-то совсем другой ее голос, не такой, какой звучал всего лишь минуту назад. Он удивился, и хотя ему не хотелось идти, спросил:

— В какую? У нас город сорока сороков.

— Да хоть в нашу, у парка! — Она по-детски всхлипнула, вытирая слезы.

— Одевайся!

В церковной ограде еще лежал снег, но уже солнечно, весело сиял обновленный на деньги прихожан золотой крест колокольни.

Наташа оделась легко. Он испугался, что она простудится, и хотел, чтобы она надела старую, но очень теплую длинную шубу. Он стал читать ей нотации о том, что она вечно не слушается его, а потом болеет. Наташа ничего не сказала, но выбрала короткую итальянскую чернобурку. Голубая шелковая косынка очень шла к ее агатовым глазам, а оливковый цвет лица придавал ее внешности средиземноморский колорит. Выходившие из православного храма чернокожие студенты ветеринарной академии посмотрели на Наташу с удивлением и интересом. Она заметила их внимание и кокетливо улыбнулась какому-то долговязому верзиле.