– Мой ридикюль, – попросила она. – Там салфетки…

Я осмотрелся, но ридикюля нигде не было. Очевидно, при первом же толчке он отлетел в сторону и лежит себе в какой-нибудь щели. Краешком глаза я видел, что зеленый огонек на пульте не гаснет; меня не покидала уверенность, что решетка неумолимо сдвигается к востоку и мое присутствие у рычагов управления необходимо.

– Я поищу сама, – предложила Амелия.

Она пробовала остановить кровь, прикрывая рану рукавом туники. Ее шаги были нетвердыми, речь невнятной. Моя тревога за нее чуть не переросла в отчаяние, и вдруг я понял, что надо сделать.

– Нет, нет, – твердо заявил я. – Немедленно отправляйся в противоперегрузочную камеру, иначе тебя просто убьет. Мы приземляемся с минуты на минуту!

Я взял ее за руку и слегка подтолкнул к прозрачному кокону, которым мы не пользовались на протяжении всего полета, а потом снял с себя форменную тунику и отдал Амелии на повязки. Она прижала черную тряпку к лицу и ступила в камеру; ткань сомкнулась. Недолго думая, я тоже залез в свой кокон и, едва положив пальцы на подведенные сюда рычаги, сразу же ощутил, как охватывают меня его гибкие складки. Одного взгляда в сторону Амелии было достаточно, чтобы удостовериться, что она устроена надежно, – и тогда я надавил на ручку с зеленым набалдашником.

Складки ткани не могли скрыть от меня, что изображение на экране бесследно исчезло за вспышкой зеленого огня; я позволил огню полыхать секунд пять, затем отпустил ручку. Изображение прояснилось, и стало заметно, что решетка снова переместилась на запад. Сейчас она висела прямо над Англией – мы шли точно по курсу.

И все-таки снаряд продолжало сносить к востоку – на моих глазах решетки опять отделились друг от друга. Силуэт Британских островов скрывался за пологом ночи, и я представил себе, что в эту самую минуту мои соотечественники любуются закатом, не ведая, какая напасть готова обрушиться на их головы под покровом ночной темноты.

Пользуясь тем, что противоперегрузочные камеры до поры гарантируют нам безопасность, я решил снова включить двигатель и заранее компенсировать беспрерывный дрейф. На этот раз я не гасил зеленое пламя секунд пятнадцать и, когда экран прояснился, увидел, что преуспел в своих намерениях: центр подсвеченной решетки сдвинулся куда-то в Атлантику, на несколько сотен миль западнее крайней точки Корнуолла. Впрочем, времени на такого рода наблюдения у меня оставалось в обрез: через какие-нибудь две-три минуты Британия должна была утонуть во тьме без остатка.

Я высвободился из объятий своего кокона и, подойдя к Амелии, спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

Она попыталась сделать шажок, чтобы разорвать узы стесняющей ее ткани, но я удержал ее.

– Сейчас я поищу твой ридикюль. Тебе хоть немного лучше?

Амелия ответила кивком. Кровотечение прекратилось, но выглядела она ужасно: пропитанные кровью волосы спутались и прилипли к ране, лицо и грудь покрывали багровые потеки.

В поисках ридикюля я торопливо обшарил весь отсек. В конце концов я обнаружил пропажу – ридикюль застрял чуть выше пульта управления – и вручил ее хозяйке. Высунув руку из кокона, Амелия переворошила все внутри, пока не отыскала несколько клочков белого полотна, аккуратно свернутых вместе. Один из них она тут же прижала к ране – полотно было гигроскопично, – а другим вытерла кровь со лба и щек. Мне оставалось только диву даваться, почему она раньше не упоминала про столь ценную принадлежность, как эти салфетки.

– Сейчас мне станет легче, Эдуард, – невнятно произнесла она из-под складок камеры. – Это простой порез. Прошу тебя – сосредоточься на том, как бы посадить эту убийственную машину.

Я не сводил с нее глаз – и вдруг понял, что она плачет. Эти слезы заставили меня с особой остротой почувствовать, что наше путешествие слишком затянулось и что Амелия не меньше моего мечтает о том счастливом мгновении, когда мы покинем эту кабину.

Я вернулся в свою противоперегрузочную камеру и сжал в ладони ручку, управляющую зеленым огнем.

Британские острова скрылись на ночной стороне планеты, и теперь у меня не было других ориентиров, кроме двух решеток. Пока они накладывались одна на другую, можно было не беспокоиться за точность курса. Надо сказать, что совмещать решетки оказалось сложнее, чем думалось поначалу: скорость бокового дрейфа возрастала с каждой минутой. Задача осложнялась и тем, что, едва я включал двигатель, экран застилало ослепляющим зеленым огнем. И только тогда, когда двигатель умолкал, я получал возможность разобраться, к чему привели мои неумелые потуги.

Я придерживался тактики проб и ошибок: сперва взглянуть на панель и установить, сильно ли мы отклонились на восток, затем на какое-то время включить тормозной механизм. Выключить двигатель, снова взглянуть на панель и произвести новую оценку скорости дрейфа. Иногда мне удавалось избежать ошибки, но чаще я тормозил либо слишком сильно, либо слишком слабо.

С каждым разом продолжительность торможения росла, и я взял за правило отмерять время, медленно считая про себя. Вскоре каждая тормозная вспышка – я догадался, что ее интенсивность можно повышать и снижать, нажимая на ручку то сильнее, то слабее, – стала затягиваться до счета сто, а то и дольше. Нервы были напряжены до предела, от меня требовалась полная сосредоточенность; к тому же включение двигателя сопровождалось невыносимыми физическими перегрузками. Температура в отсеке быстро повышалась. И хотя воздух, поступающий в защитные камеры, оставался прохладным, охватывающая тело ткань нагревалась, и с каждой минутой все более ощутимо.

В промежутках от торможения до торможения, когда коконы чуть-чуть разжимали свою мертвую хватку, мы с Амелией ухитрились обменяться двумя-тремя словами. Она сказала, что кровотечение приостановилось, но по-прежнему мучают головная боль, слабость и тошнота.

Вскоре решетки стали смещаться с такой скоростью, что я уже не смел отвлечься ни на миг. Стоило мне выключить двигатель на долю секунды – и они тут же буквально отскакивали друг от друга; я отвел ручку от себя до предела и навалился на нее что было сил.

Включенный на предельную мощность тормозной двигатель ревел с такой яростью, что казалось: сам снаряд неминуемо развалится на куски. Корпус трясся и грохотал, а снизу, там, где подошвы касались металлического пола, их жгло невыносимым жаром. Противоперегрузочные камеры стиснули нас так крепко, что мы едва могли дышать. Ни за какие блага я не сумел бы пошевелить даже самым крошечным мускулом и только диву давался, как выдерживает все это Амелия. Исполинская мощь двигателя отзывалась во мне так, словно мы таранили стену; несмотря на цепкие объятия камеры, инерция безжалостно тащила меня вперед. Грохот, жара, перегрузки сводили с ума – и этот кошмар все длился, длился, пока снаряд ослепительной зеленой кометой пронзал ночное небо Англии.

Конец пути, когда он настал, был внезапным и сокрушительным. Раздался невообразимой силы взрыв, на меня обрушился оглушительный удар, снаряд содрогнулся. И в наступившей вдруг тишине мы вывалились из опавших защитных камер в обжигающе знойную кабину управления.