— Благодарю, — поклонился я.

— Мое вино, — не унимался Квадрочелли, — это то немногое, что наше идиотское правительство не в силах испортить. В Милане у меня печатное дело. Вы и представить себе не можете, как трудно сейчас сводить концы с концами. Налоги, забастовки, бюрократизм. Да еще вдобавок взрывы бомб. — Лицо у него помрачнело. — Dolce Italia.[20]На моем предприятии в Милане мне приходится держать круглосуточную вооруженную охрану. Для некоторых из своих друзей-социалистов я по себестоимости печатаю безвредные брошюры, и мне постоянно угрожают за это. Не верьте, мистер Граймс, когда вам говорят, что Муссолини нет. В 1928 году мой отец бежал в Англию. Единственное утешение, что благодаря этому я выучился вашему прекрасному языку. Но не буду удивлен, если и мне придется бежать. От правых, от левых — от всего. — Он нетерпеливо махнул рукой, как если бы осуждал себя за излишне откровенный пессимизм. — Ах, не принимайте слишком всерьез все, что я говорю. Я бросаюсь из одной крайности в другую. Мы — южане, и все в нашей семье сразу и плачут, и смеются, — и он раскатисто рассмеялся, демонстрируя одну из особенностей их семьи. — Однако мы встретились, чтобы поговорить о вине, а не о нашей сумасшедшей политике. Вино вечно. И ни политикам, ни бандитам не заглушить выращивание винограда. И его брожение в чанах идет себе без всяких забастовок. Вы и Майлс выбрали у нас самый основательный бизнес. И не слишком рискованный. Майлс сказал мне по телефону, что кто-то умер.

Я уже смекнул, что надо держать ухо востро, поскольку мистер Квадрочелли имел склонность внезапно переходить на совершенно другую тему.

— Один наш общий друг, — ответил я.

— Надеюсь, это было не слишком тяжело?

— Не слишком, — сказал я.

— Увы, — вздохнул он. — Все мы смертны. Он обхватил себя руками, словно желая удостовериться, что все на месте.

— Давайте поговорим о более приятных вещах. Вам уже приходилось бывать в Италии?

— Нет, — ответил я, решив не упоминать о поездке во Флоренцию, когда я охотился за Фабианом.

— Тогда я буду вашим гидом. Наша страна удивительна, полна сюрпризов. Некоторые из них даже приятные. — Он засмеялся, для него, видимо, было обычным радоваться собственным шуткам. Мне начал нравиться этот человек, его живость, крепкое здоровье и несколько избыточная откровенность. — Мы уже больше не великая страна, а наследники былого величия. Убогие сторожа того, что понемногу распадается от времени. Я отвезу вас в мой дом под Флоренцией. Посмотрите своими глазами мои виноградники, попробуете на месте ваше будущее вино. А оперу вы любите?

— Никогда не бывал.

— Поведу вас в театр Ла Скала в Милане. Придете в восторг. Как долго вы пробудете в Италии?

— Зависит от Майлса.

— Только не спешите уезжать, умоляю вас. Я не хочу, чтобы наши отношения сводились к сугубо деловым, — сказал он с серьезным видом. — Я понимаю, что это звучит глупо, но для качества вина было бы лучше, чтобы между нами были не только деловые связи. Вы хорошо переносите море?

— Не знаю. Я выходил только в озеро на весельных лодках.

— У меня есть небольшая прогулочная яхта длиной в двадцать пять футов. Мы отправимся на остров Джаннутри. — Квадрочелли ткнул пальцем в направлении туманного пятнышка на горизонте. — Он сохранился в первозданной красе. В наши дни это такая редкость. Жаль только, что купаться холодновато. А вода — чистая, как сапфир. Устроим пикничок и позагораем на песке. Вот увидите, вас придется силком тащить оттуда. На всю жизнь запомните. А где вы живете в Америке?

— В Вермонте, — чуть поколебавшись, ответил я. — Но я часто переезжаю.

— Вермонт, — он содрогнулся. — Никак не возьму в толк, почему люди живут в такой холодрыге, если их к тому никто не принуждает. Как Майлс, например. Когда-нибудь он непременно сломает себе шею, гоняя на лыжах, как сумасшедший. Кстати, я миллион раз говорил ему, что нечего жить среди снегов да ходить на лыжах. Рядом с моим домом продается прекрасная вилла и по сходной цене. С его знанием языка он мог бы жить у нас, как король, прежде чем все провалится в тартарары… У него ведь неплохой капиталец… — Квадрочелли испытующе поглядел на меня, прищурив глаза. — Верно?

— Не знаю. Как я уже говорил, мы недавно познакомились.

— О, вы весьма сдержанный человек.

— Более или менее.

— Могу ли я спросить, мистер Граймс… — последовал нетерпеливый жест. — Как ваше имя?

— Дуглас.

— А меня зовут Джулиано. Будем называть друг друга просто по имени. Так скажите, Дуглас, какой у вас бизнес?

— Главным образом помещение капитала, — немного замявшись, ответил я.

— Не буду назойливым, — Квадрочелли вытянул руки, как бы отводя дальнейшие вопросы. — Вы друг Майлса, и этого для меня вполне достаточно. А теперь время уже завтракать, — сказал он, поднимаясь. — Макароны и свежая рыба. Пища простая, но с того самого дня, как я живу со своей дорогой половиной, у меня никогда еще не болел живот. Полнеете, говорят мне доктора, но я же не собираюсь стать кинозвездой, — снова рассмеялся он.

Я тоже поднялся, взял его под руку, и мы направились к выходу. Неожиданно дверь отворилась, и на пороге в лучах яркого итальянского солнца показалась Эвелин Коутс.

— Мне звонил Лоример и сказал, что вы здесь, — объяснила она. — Надеюсь, не помешаю вам.

— Конечно, нет.

Быть может, потому, что наша встреча теперь произошла весной у Средиземного моря, или потому, что Эвелин была в отпуске, или наконец просто далеко от Вашингтона, но она казалась совсем другой женщиной. Резкость и властность, которые меня раздражали в ней при первом знакомстве, словно исчезли без следа. Лежа с ней в постели, я не заметил прежнего охватывавшего ее отчаянного поиска того, чего никогда не найдешь. Чувствовалось сейчас в ней какое-то внутреннее, затаенное напряжение или ожидание. Мы провели вместе несколько часов, грелись на солнце, держались за руки, о чем-то несвязно говорили, весело смеялись и дурачились, забавляясь попытками объясняться по-итальянски с официантом или фотографированием друг друга в разных позах.

Когда Эвелин приехала, Квадрочелли тут же оставил нас одних, сказав, что мне, конечно, надо о многом переговорить со своей прелестной американской подругой.

— Встретиться сможем и завтра, — добавил он. — Моя жена все поймет. И дочки тоже, — раскатисто рассмеялся он, покидая нас.

Однако в этот же день Квадрочелли со множеством извинений сообщил, что вечером вылетает в Милан, так как на предприятии у него нелады, которые можно назвать саботажем. Вернется он при первой же возможности.

После обеда Квадрочелли позвонил мне как раз в ту минуту, когда, насладившись любовью, мы с Эвелин расслабленно лежали в постели в моей уютной комнатке с видом на море. Я посочувствовал Квадрочелли в связи с его неприятностями, но в глубине души вовсе не сожалел, что лишен его общества, поскольку мог теперь уделить все свободное время прелестной Эвелин. Туристский сезон еще не наступил, потому в «Пеликано» было почти совсем пусто, и мы жили, словно владельцы роскошного загородного дома с приветливой и услужливой прислугой, где все было для нас. Раздевшись, мы часами лежали рядышком, загорая на теплом весеннем солнце. Мне показалось, что тело Эвелин стало более нежным и округлым. Прежде оно было крепким и упругим, как у женщины, которая следит за собой, за своим весом и формами, с помощью усердных гимнастических упражнений и дорогостоящего ежедневного массажа. Мы говорили о многом и разном, но никогда о Вашингтоне или о ее работе. Я не спрашивал ее, надолго ли она приехала, и она не заговаривала об этом.