Он не видел, как дед Савелий (а именно он рыбачил на кошках), бросив недосмотренный ярус, погреб шлюпке наперерез – Конохов жил одной мыслью, одним желанием: удержаться, не потерять сознание в неимоверно холодной воде. Для чего? Он не думал об этом. Инстинкт самосохранения. Распластав на киле шлюпки руки, он держался за нее из последних сил. Их уже не оставалось. А он держался. Мир сузился для него вот до этих гладких, старательно выкрашенных досок.

Шлюпка ткнулась в шнек. Дед Савелий, подавая весло Конохову, крикнул: «Цепляйся», – и подтянул его к борту. Когда Конохов перевалился, тяжело, с натугой, через борт шнека, его заколотило, как при приступе малярии.

– Под брезент лезь, – приказал дед Савелий, а сам навалился на весла, чтобы поспешить ко второй шлюпке, которую течение проносило правее шнека и за которую держалось пять человек – Конохов увидел все это, увидел худого, как велосипед, мужичишку, подумал, много ли нагребет и решительно потребовал:

– Дайте мне!

Рванул весла, еще рванул, и услышал:

– Тихо ты, бугай. Сломаешь весла, погибнут товарищи твои.

Спокойней погреб. Ровней пошел шнек, но и течение несло шлюпку с людьми быстро. Пока шнек догнал ее, двое не дождались. Троих вытащили. Первым – лейтенанта Агибалова.

С транспортов были уже спущены катера, и они засновали по морю в поисках людей, а сторожевые корабли успели «зацепить» подлодку и теперь угощали ее глубинными бомбами.

Один из катеров принял на борт со шнека спасенных дедом Савелием моряков. Незнакомый говор, виски, дружеское похлопывание по плечу, долгий, до боли, массаж – все это смешалось в одно тягуче-туманное, подавленное одним желанием: спать, спать, спать… И Конохов уснул. В беспамятстве сбрасывал одеяло, жадно хватал теплый сухой воздух кубрика, тяжело, с надрывом кашлял и хрипло стонал. То вдруг порывался встать, и дежуривший возле него, как на вахте, американский матрос с трудом удерживал его, а когда Конохов обессиленно успокаивался, заботливо укутывал его одеялом и вновь прикладывал ко лбу мокрое полотенце.

Не пришел Степан Конохов в себя ни когда его понесли на носилках из кубрика в санитарную машину, ни когда переодевали в госпитале и переносили из приемного покоя в палату – несколько дней он метался в бреду, и врачи все эти дни не могла сказать, будет ли он жить или нет. Как не могли сказать и об остальных, вызволенных из ледяной воды Баренцевого моря. Еще не было ясно, спасены ли они.

Медленно возвращалось сознание к Степану Конохову. То он услышал какое-то непонятное слово: «Коллапс», – и сердитый приказ: «Шприц!», – и даже подумать успел: зачем шприц – но тут же вновь утонул в неведение; то вдруг почувствовал необычное жжение на груди, будто кто положил на нее горячий утюг – очнулся окончательно от резкой боли в ягодице, дернулся и услышал:

– Спокойней, больной! Спокойней.

Много времени было у него для того, чтобы еще и еще раз осмыслить все то, что произошло у Дальних кошек. Очень много. Он вспоминал каждый жест, каждое слово командира корабля и пытался понять, откуда у него была такая уверенность, что весь экипаж согласен с его решением подставить борт под торпеду?

Гастелло, Матросов, Зоя – много героических имен было тогда на устах всех. Им завидовали, ими гордились. Им старались подражать. Но каждый из этих героев решал сам за себя в критический момент. Он распоряжался своей жизнью по своей воле. А здесь – целый экипаж. И решает за всех один человек – командир. Смело. Уверенно решает Даже не усомнился в нем, Конохове, совсем недавно ставшем членом экипажа. Не заменил его на руле. Где истоки той уверенности и смелости?

Нет, не под силу ему было, едва начавшему возвращаться к жизни молодому деревенскому пареньку, ответить на этот вопрос. Ответ придет потом, когда немереные мили останутся за кормой; но тогда, в госпитале, он понял одно: Теплов командир, что надо. Именно тогда он решил остаться на флоте и стать таким же, как Теплов. Чтобы, командуя экипажем, знать: в критический момент он выполнит твой приказ, приняв его за веление своей совести, своего долга.

Через всю жизнь пронес Степан Конохов эту мечту. И, как ему виделось, сегодня она становилась реальностью. Экипаж его корабля и он, командир, – единое целое.

На Кувшине мы уже несколько часов. Я раньше читал, что в Древнем Китае применяли казнь звуками. Усомнился тогда: что это за казнь? Теперь оценил.

Как только мы поднялись на верхнюю площадку, все, что сидело на ней, поднялось в воздух, надрывно крича. Особенно старались запугать нас чайки. Самые смелые даже бросались на нас, чтобы отогнать от своих яиц. Но это было что-то вроде настройки инструментов. Концерт начался чуть позже, когда мы, уложив рацию, вещмешки и теплую одежду в центре острова возле небольшого камня, подошли к противоположному краю острова, где на крутом берегу, в расщелинах и утесах-зубьях, прилепился птичий базар. Со скал и из расщелин взмыли сотни кайр, и подняли такой гвалт, что хоть затыкай уши. Кайры орущим водоворотом метались над нами, захватывая в свою массу белые комки чаек, вплетая их похожие на стон крики в свой горластый хор, усиливая его настолько, что, казалось, не выдержат наши перепонки. Меня обуревало желание выхватить пистолет и выпустить всю обойму в пятнистую тучу, чтобы она распалась и хоть чуть-чуть утихла, но разве позволительно было это делать? В конце концов должны же они привыкнуть к нашему присутствию. Смириться с нами на худой конец, поняв, что мы их не обидим.

Неспешно прошли мы по краю поляны, откуда были видны все расщелины почти отвесного берега и все заливчики, которые море словно выгрызало в твердом граните, внимательно осмотрели каждый метр скал, кое-где еще с заплатами снега, грязно-ноздреватого, где совсем голых, где облепленных кайрами, где подернутых сухим ягелем, но ничего чуть-чуть подозрительного не обнаружили. Заливчики чистые; водоросли на оголившихся при отливе скалах, словно аккуратно расчесанные, маслянисто поблескивают; ягель, примостившийся в затишках на каменной глади, лежит, какой уже век, в девственных кружевных узорах, словно накидка, сотканная нежными руками великой мастерицы – все, как говорится, на своих местах.

Прихватив совики, мы вернулись к той части острова, где неведомо кем был обеспокоен птичий базар, и улеглись на краю поляны. Почти весь берег, обращенный к морю, отсюда просматривался, и мы решили наблюдать с одного места. Лежать на совиках было тепло и даже не так жестко, да еще и базар вскоре утихомирился – благодать, лежи и гляди вниз. Все и дело. Даже можно разговаривать и курить: в море не услышат говора, не учуют запаха дыма.

Пролетели, однако, блаженные минуты быстро, потянулись неуютные часы. Все сильней и сильней ныло уставшее от лежания тело. Вскочить бы, да бегом, бегом по кругу, как конь на корде. Только никак не совпадают желание с возможностью. Шевелиться и то стараешься медленно, чтобы не пугать базар.

До боли устала шея, утомились глаза от беспрерывного напряженного вглядывания в морскую глубь. Хоть закрывай их совсем. Но здесь выход мы нашли: стали наблюдать по очереди – один смотрит, другой либо лежит с закрытыми глазами, либо, чтобы добротно отдохнули глаза, рассматривает трещинки на камешках, которые лежат рядышком. Передохнул немного, и снова взор вниз.