– Все правильно, – бесцветным голосом сказала она. – Все так, как и должно быть. И Аська права – кто я ей? Мать? Да одно название, а не мать. Я с ней так, ну и она со мной. И получаю я по заслугам. Всему есть цена. Ты, кажется, так говорил?

Как Иван ни старался ее успокоить или разговорить, ничего не получалось.

С того дня она вообще замолчала.

На Новый год он, как смог, накрыл по-мужски скромный стол – шампанское, банка шпрот и отварная картошка.

Любка выпила два стакана шипучки, закусила шпротиной и ушла к себе, даже телевизор смотреть не стала. Иван вымыл посуду, убрал остатки «пиршества» в холодильник и тоже пошел к себе.

Проснулся он поздно, что бывало с ним крайне редко. Любки дома не было. «Куда она могла уйти?» – удивился он. На душе было тревожно.

Любка вернулась поздно вечером, еле держась на ногах. В тот день она запила.

Он пытался ее остановить, привести в чувство, орал как резаный.

– Что за горе у тебя, а? Кто-то умер или смертельно болен?

Любка смотрела на него пустыми, белыми глазами и ничего не отвечала. Разозлившись, ушел, хлопнув дверью.

Пила она неделю, водку и вино таскала ей почтальонша Надька. Иван ни во что не вмешивался – так, значит, так. В конце концов, выбор это толь- ко ее. Мысли были разные – бросить все к чертовой матери и уехать! Куда? Да в Питер! Устроится же он как-нибудь! Например, в школу преподавателем, да к той же Аське в училище! В кинотеатр, в детский кружок! Сантехником в жэк – за последние годы он многому научился. А там, в Питере, будет Аська, и еще там не будет Любки. Измучила она его до предела, просто больше нет сил. В конце концов, это ее выбор и ее жизнь. И у него жизнь одна. Гробиться тут, рядом с ней? Нет, он не согласен.

Не смог. Конечно, не смог. Она сама позвала его спустя неделю:

– Вань, помоги!

Помог. Конечно, помог. И еще понял, что никуда он от нее не денется. Никуда. И никогда он ее не оставит.

* * *

Зима прошла в каком-то угаре. Любка совсем ушла в себя, и они снова общались как соседи: «Да», «нет», «не знаю». Иван часто видел ее заплаканной и удивлялся: откуда вдруг неожиданно взялась эта странная, невозможная материнская любовь? Значит, все осознала и кается, мучается от чувства вины? Нет, Асю он вовсе не оправдывал, она не права. Но при этом девочка, забитая, одинокая и несчастливая, закомплексованная и недолюбленная, впервые вырвалась на свободу, впервые в жизни задышав легко и свободно.

Да к тому же – наверняка начались романы! В свои шестнадцать Ася окончательно расцвела, превратилась в невероятную, необычайную, редкую красавицу. Неудивительно, если мужчины ходят за ней толпами – может, Любка поэтому и психует? А ведь и вправду тревожно: кто попадется их наивной, неизбалованной и неопытной Аське?

Но приехать, конечно, могла! На пару дней, им бы с Любкой хватило.

Злился на Любку, а все-таки ждал, что она сама его позовет. Но она не звала.

После долгих раздумий все же решил – в Питер он махнет весной, как только потеплеет. Два самых родных человека живут в этом городе, его сын и его дочь. И он обязательно с ними должен увидеться. Илья уже взрослый, самостоятельный человек, и Алена никак не сможет на него повлиять. Он все объяснит ему, покается, попросит прощения. Главное, объяснит, почему все так нелепо сложилось. В конце концов, кровь не вода – Илюша его поймет.

С мыслями о скорой поездке жить стало повеселее.

В августе Ася написала, что поступила в Муху, и он заплакал от радости.

А вот Любка его радости не разделила. Да и бог с ней! У нее обида на дочку, и у них свои отношения.

А Аська – дрянь, конечно, порядочная! Но ведь талант! А? Гордись, Громов! И ты приложил руку!

* * *

Ася то писала, то пропадала. А в первых числах апреля пропала Любка.

На столе лежала записка: «Иван, не ищи меня и не волнуйся, у меня дела, когда вернусь, не знаю. Так надо, и все».

Сухо, коротко, по-деловому. Так она еще раз дала ему понять, что они теперь – люди чужие. Он не знал, что и подумать. Куда могла уехать Любка? Да еще и так надолго? К дальней родне, к той самой пресловутой тетке по матери? Однажды обмолвилась о них – родня вроде и близкая, а вот отношений никаких. Ты же знал мою мать, со всеми рассорилась. Да и мне они ни к чему.

Тогда зачем Любке эта тетка и эта родня? Родственной она никогда не была, подруг у нее не было. Что тогда? Очередной загул? Да вряд ли – и возраст не тот, и силы не те. Да и Любка давно другая.

Опять ее вечные фокусы! Характер показывает, дура. «Ну и черт с тобой, – со злостью подумал он. – Без тебя только спокойнее. Отдохну». Вдруг в голову стукнуло: уехала к Асе? Одна, без него? Стало обидно до слез. Да как же так? Получается, очертила круг: моя дочь и только моя, а ты здесь – сбоку припека. И знай, дядь Вань, свое место.

Ну и ладно. В конце концов, Любка права – кто он им? Чужой человек, случайно прибившийся к их дому. Кажется, пора собираться в дорогу.

Любка вернулась в самом конце апреля, когда уже вовсю цвели сады и поселок накрыл ошеломляющий запах цветущей акации. Всё просыпалось от зимней спячки.

Она почти ввалилась во двор, и Иван замер от ужаса – его красавицу Любку было совсем не узнать. Вместо пухлой, бокастой и грудастой Любки во двор вошла седая, ссохшаяся и сгорбленная старуха. Встретил бы на улице – прошел мимо.

Еле волоча ноги, она села на скамейку во дворе и подняла на него глаза:

– Что, Ваня? Здорово изменилась? Так, что и не признать?

Он громко сглотнул слюну.

– Любка, – голос хрипел и срывался. – Любка, господи! Что с тобой, Любка?

– Заболела я, Ваня. Чаю сделай, если можешь.

Он бросился в кухню, нелепо гремел чашками, поставил на плиту пустой чайник, схватился, когда тот уже подгорал, разбил блюдце и просыпал сахар и, наконец кое-как справившись с несложными действиями, дрожащими руками вынес чашку во двор.

Любка сидела за столом, уронив лицо в руки, и, кажется, дремала. Он еще раз вгляделся в ее лицо, и сердце рухнуло вниз – на когда-то прекрасном, ярком и живом, смуглом ее лице явственно проступала печать скорой смерти.

Любка очнулась, глотнула остывшего чая, чуть поморщилась и медленно, с усилием, опираясь на руки, поднялась со скамьи.

– Проводи меня, Ваня, – не глядя на него, попросила она. – Лечь хочу. Очень устала.

Он мелко закивал, подхватил ее под руки и повел в дом. Любка, когда-то пышная, круто взбитая, даже тяжеловатая, была теперь почти невесомой – легкой, как дитя.

Он раздел ее, еще больше удивляясь ее худобе, остро выпирающим локтям и ключицам, опустившимся, сморщенным грудям, надел на нее ночнушку, узковатую прежде, в которой теперь она утонула, и бережно уложил на кровать.