Они перебирают чернику, которую принесла соседская дурочка – так бабка называет больную соседкину дочку. Дурочка смотрит безразличными, пустыми глазами, хлопает огромными, мохнатыми ресницами и поджимает маленький, очень красивый, ярко-красный и мокрый рот. Она вообще очень красива, эта дурочка. Какая насмешка бога – идиотка с необыкновенным лицом и прекрасной фигурой! Дурочка ходит в лес за ягодами и грибами, а потом продает их соседям. Ее мать, пожилая, болезненно-тучная Рита, говорит, что дурочка знает лес лучше всех. Так, наверное, оно и есть – та леса совсем не боится и возвращается затемно, поздно. Идет и что-то бормочет – дурочка же. В развевающемся белом платье и босиком – она вообще в любую погоду ходит босиком и пятки у нее угольно-черные, в глубоких, как растрескавшаяся пустыня, трещинах, – дурочка идет по полю и напевает. Бредет она медленно, и ее густая, распушившаяся коса бьет по спине. А глупая девчонка злится на косу. Вот она отмахивается от мух и слепней и глухим, низким голосом напевает какую-то странную, незнакомую, известную только ей мелодию.

Лес-то дурочка знала, но он ее не уберег: через пару лет убитую и растерзанную дурочку нашли на поляне в лесу. Убийц не нашли, а Рита, мать дурочки, повесилась от горя. «Господи, что лезет в голову, – удивился он. – Дурочка, Рита…»

Да, они перебирают чернику, из нее бабка будет варить варенье, «очень полезное для глаз». Руки у них фиолетовые, но черника несладкая – то ли дело клубника или малина!

А перед сном бабка ему читает. Читает и сама начинает широко, со звуком, зевать:

– Все, Ваня. Все! Спокойной ночи.

Он начинает канючить, выторговывает еще пару страниц и наконец засыпает.

Море, Севастополь. Дед держит его за руку, и рука его дрожит. Море. Море! Сердце замирает от восторга и зависти – есть же люди, которые живут прямо здесь, в этом прекрасном городе, и каждый день видят море!

Обед в столовой санатория – тугие крахмальные скатерти, ванильный запах запеканки с изюмом, прозрачный бульон, в котором плавает половинка яйца. Булочка к чаю. И дед – красавец, его гордость, его вечный восторг. Дед, в белых брюках и светлых полотняных тапочках, на широкой и мощной груди распахнулась голубая тенниска в дырочку. Густые пшеничные волосы зачесаны назад. Глаза цвета июльского синего неба и белоснежные, словно сахарные, зубы. Его дед – красавец! И кажется, это понимают все: женщины, молодые и не очень, увидев его, улыбаются и поправляют прически.

Дед, как всегда, балагурит. «Привлекает внимание», – злилась бабка.

Ночь, темно, от балкона идет холодок. Он просыпается и шепчет деду:

– Писать хочу.

Тишина. Дед не отвечает. Так крепко спит? С закрытыми глазами, покачиваясь, он встает и подходит к кровати деда. Она пуста.

Ему становится страшно, и теплая струйка течет по ногам.

Военный городок. Лиза. Скрипучий, рассыпчатый снег и ее узкое и горячее тело. И его невыносимый, неутоляемый голод.

Ася. Они на берегу. Ее узкое, дочерна загорелое личико сосредоточено, брови сведены к переносью и почти слились. Край нижней губы прикушен. И маленькая, сильная, в шершавых цыпках рука старательно выводит прямую линию горизонта.

Вечер и тот же берег. Очень теплый августовский вечер. На берегу никого. Он рассказывает ей про капитана Грея и Ассоль. Ася всматривается в даль, в темнеющий горизонт, в небо, слитое с водой, словно пытается увидеть корабль с алыми парусами.

Их последние дни с Любкой. Да, да, самые страшные, самые тяжелые. Самые нежные и самые светлые. Прощание и прощение.

Что ж, теперь такова его жизнь. В ней нет будущего, почти нет настоящего – точнее, оно так незначительно и однообразно, так мелко и монотонно, что говорить о нем нечего.

Получается, что у него есть только прошлое. И им он живет.

Был поздний вечер, и Иван, как всегда, прилег с книжкой. Услышал, как скрипнула калитка. Не испугался – насторожился. Кого бояться, кому он нужен? Собака? Вряд ли. Все собаки давно спят. Соседи тоже, поселок засыпал рано.

Потом услышал стук в дверь:

– Эй, есть кто живой?

Он замер. Голос был знакомым, но верилось в это с трудом.

– Аська, – прошептал он и вскочил с постели.

Он долго возился с задвижкой – всегда эта старая зараза заедала в нужное время! Наконец задвижка поддалась, и дверь распахнулась.

На крыльце, прижимая к груди что-то большое, завернутое в темное одеяло, стояла Ася. Его девочка. Это «что-то» закряхтело и захныкало.

«Ребенок!» – дошло до него.

– Ну, дядь Вань! Отомри!

А он никак не мог отмереть.

– Эй! – повторила она. – В дом-то пустишь? А мать где? Спит?

Вздрогнув, он шагнул назад, и Ася, ворча и кряхтя, не спуская ребенка с рук, втащила за собой большой чемодан. Она прошла в комнату, положила ребенка на кровать и наконец обернулась к нему:

– Ну здравствуй, батя!

Только и смог, что кивнуть – слова застряли в горле, ни слова не выдавить.

– Где мама-то? – скидывая туфли, повторила она.

– Мамы… – Он громко сглотнул. – Мамы нет. Уже два года как нет, Ася.

Та вскрикнула, зажала ладонью рот и испуганно глянула на ребенка.

– Как же так, а? – бормотала она. – Как же так, дядь Вань?

– Завтра, – ответил он. – Завтра я все тебе расскажу. А сейчас – спать. На тебе же лица нет!

Ася кивнула и разрыдалась:

– Господи, как же так? – повторяла она.

Но тут захныкал ребенок, и она бросилась к нему:

– Динка, спи! Спи, моя милая! Все хорошо! Вот мы и дома. – Ася взяла девочку на руки и, отнеся в свою комнату, стала тихим шепотом петь колыбельную: – Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придет серенький волчок и укусит за бочок!

Девочка громко расплакалась.

– Спи, спи! – приговаривала Ася. – Да никто не придет и никто не укусит! Он сам испугается тебя, этот волчок! Увидит, какая ты, Динка, неслух! Увидит и сбежит, не сомневайся!

Через полчаса в доме стало тихо. Иван слышал, как во сне сопела девочка Дина и как тревожно, еле слышно, постанывала во сне Ася. Его Ася. Она вернулась.

Утром он поспешил готовить завтрак – стал взбивать яйца с сахаром добела, Ася любила его гоголь-моголь.

Девочка проснулась, захныкала, и Ася залопотала над ней, засюсюкала, как это делает каждая мать. Из комнаты доносилось ее нежное лепетание и довольное покрякивание девочки.

Наконец обе вышли из комнаты – Ася, его девочка. Совсем взрослая женщина, мама. Все такая же красивая. Нет, еще красивей – лицо ее освещали счастье и любовь. Материнство.

Наконец он разглядел и девочку, Асину дочь Динку.

Она была блондинкой. У смуглой, черноглазой цыганки Аси родилась совсем белокожая, синеглазая девочка с волнистыми льняными волосами. Чудо как хороша была эта Динка!