не кто иной, как маркиз Доуро, как отныне нам надлежит его величать, – что три года назад Джон, принц Фиденский, был обвенчан с Лили Харт самим архиепископом Мрачуном, в часовне, что стоит в саду, окружающем ваш дворец на берегу Нигера. Я был там и сам вел невесту к алтарю.

При этих словах, произнесенных храбрым маркизом самым бесстрастным тоном, кровь бросилась в лицо Александра. Мне неведомо, что он намеревался сказать или сделать, но тут королева и старшая дочь короля леди Эдит (читатель наверняка узнал сих достойных дам) бросились к ногам надменного монарха и стали умолять его простить сына, доселе ни разу не позволявшего себе идти поперек отцовской воли, и вновь даровать ему свое монаршее благоволение, ибо сделанного не воротишь.

Лили, дрожащая как осиновый лист и бледная, словно ее цветочная тезка, лилия, присоединила свой голос к их мольбам. Однако Александр был не склонен следовать уговорам и уже готовился дать волю гневу, но тут маркиз Доуро шагнул вперед и прошептал в царственное ухо:

– Правитель гор, вы можете отречься от сына, но где вы возьмете другого, столь же достойного унаследовать корону и трон? Королевский род прервется, а царственный скипетр достанется чужеземцам.

– Вы правы, – согласился Один из Двенадцати. – Итак, принц Джон, вы прощены, однако не из милосердия, а в силу необходимости. Будь у меня еще один сын, неповинный в небрежении отцовской волей, я, не дрогнув, отрекся бы от вас, а равно вашей жены и сына на веки вечные.

Принц оставил без ответа слова венценосного отца, лишь низко склонился перед монархом и, подняв с колен жену, произнес с гордостью, не уступающей надменной манере короля Александра:

– Отныне, моя Лили, вы займете подобающее место в том кругу, коему предназначила вас природа, и если кто-то посмеет обидеть вас хоть словом, хоть жестом, то он умрет сей же час!

В следующий понедельник маркиза Фиденская впервые предстала перед публикой на балу, данном в ее честь в резиденции свекра, дворце Элимбос. Автору довелось там присутствовать, и он готов засвидетельствовать, что Лили Харт, дочь бедной вдовы, ничуть не уступала красотой и благородством манер самым титулованным обитательницам Витрополя.

Картинки из альбома

Ясный, жаркий, душный день. Я в городском особняке Торнтона. Обед недавно закончился, и генерал, как всегда в это время, устроился подремать. Покуда мягкий вечерний свет озаряет его мирное чело, в доме царит дух тишины и спокойствия.

Чем мне себя развлечь? Я не смею шелохнуться, чтобы не потревожить его сон; пробуждение в такой час чревато для меня тяжкими последствиями – ничто так не раздражает этого обыкновенно мягкого человека. Чу! Моего слуха коснулся легкий, в высшей степени музыкальный храп; генерал крепко скован цепями Морфея. Что ж, попытаю счастья. На комоде у противоположной стены лежат три книги in quarto, похожие на альбомы с гравюрами. Зеленые корешки с золотым тиснением манят; я попробую до них добраться.

Легкими, как зефир, шагами я крадусь к комоду, хватаю добычу, по-кошачьи пробираюсь назад в кресло и открываю книгу – проверить, стоила ли она таких трудов.

Могучий призрак вызвал я своим заклинанием: волшебное зеркало туманит ужасающий образ! Читатель, я зрю перед собой бренное обиталище непостижной души Нортенгерленда! Вот он: неужто этот сосуд вылеплен из грубой земной персти? Неужто этот цветок взошел на смрадной почве людского бытия? Сосуд безупречен: его гладкую поверхность не портят ни пятнышко, ни царапина. Цветок раскрылся во всей красе, но еще ни один лист не увял, ни один лепесток не поблек. Портрет сделан до того, как свет и тень двадцати пяти весен легли на запутанный лабиринт жизненной тропы Перси. Перси! Никогда еще человеческая оболочка не бывала столько прекрасна. Взгляд завороженно скользит по классическим очертаниям лица и фигуры; ни один уродливый изгиб или угол не портят их утонченную правильность; все словно вырезано из слоновой кости. Плоть и кровь чересчур грубы для этой скульптурной точности. Восхищение охватывает меня при виде античного носа, как будто изваянного Фидием, точеного подбородка и губ, являющих собой безграничное совершенство формы, высокого бледного лба, не лысеющего, как сейчас, но и не затененного кудрями: густые волосы зачесаны назад, обрамляя виски пышным венком и оставляя открытым чело, отмеченное печатью ума, равного которому не ведал мир. Выражение лица задумчиво и сосредоточенно; лишь в насмешливом изгибе губ и странном блеске глаз, чей взор – смесь острейшего презрения и глубочайшей мысли, от которых стынет кровь, – сквозит убийственный сарказм. На мой взгляд, в этом портрете воплотилось все, что мы знаем о падшем архангеле Люцифере: полнейшее отсутствие человеческих чувств и сострадания, ледяная гордыня, бесконечная сила ума, бесстрастная и в то же время совершенная красота – не буйный живой пламень мыслей и чувств, как у некоторых других, кого может припомнить читатель, – а выверенный расчет, хладный, твердый и безупречный, как ограненный алмаз. В алой влаге, что струится по жилам Нортенгерленда, есть черная примесь, отравляющая сердце, так что здесь, в этой цитадели жизни, славная кровь рода Перси превращается в горькую ядовитую желчь. Оставим же его, осиянного красой, омраченного злодеяниями. Прощай, Перси!

Я переворачиваю страницу и вижу… его графиню! Какие глаза! Какие смоляно-черные кудри! Какие внушительные очертания лица и фигуры! Она воистину величава в своем бархатном платье и тюрбане с черными перьями. Владетельница Элрингтон-Хауса, супруга Нортенгерленда, примадонна ангрийского двора, самая образованная женщина своей эпохи, современная Клеопатра, витропольская мадам де Сталь – одним словом, Зенобия Перси! Кто бы подумал, что эта царственная дама способна на приступы неуправляемой страсти, в которые частенько впадает ее сиятельство? В глазах есть огонь, в бровях читается властность, в изгибе полных губ угадывается некая спесь – но все это настолько смягчено женственным достоинством, что мнится – ни пламень чувств, ни гордыня, ни желание повелевать не в силах разбудить вспышки неукротимого гнева, нередко уродующие ее красу.

Я часами наблюдал за ним, когда он сидел с красавицей-женой и юной маркизой Доуро (первая обычно устраивалась на диване рядом с супругом, вторая – на скамеечке у их ног), и слушал, как он с безыскусной простотой рассказывает что-нибудь из обширной сокровищницы своих разнообразных познаний и дружелюбно отвечает на вопросы прекрасных слушательниц. В его обхождении с женой всегда сквозила супружеская нежность, в обхождении с Марианной – трогательная печальная забота. Бедняжка! Она смотрела на него как на единственного своего друга, брата, советчика, непогрешимого оракула. Со всегдашней мягкой преданностью она исполняла его слова, словно они были божественным откровением. Фидена не может