Но это ложь. Здесь никто не услышит молитв. Здесь небо слишком высоко. Здесь между ним и человеком – Эрлэг-хан, явившийся завершить то, что начали его дети.

И люди, измученные долгим переходом, раздавленные тяжелым поражением, теряют веру – в победу, в правду, в Бога. Потому что бог в степи один – и он перед ними, и кровь струится по его смоляной бороде. Люди бегут. Сначала поодиночке, затем группами. Воины, обозники, псари, кашевары. Ломая шатры и навесы, бросая оружие и скарб, роняя и топча друг друга. Они бегут во все стороны, прочь из лагеря, к лошадям.

– Спасайся, братцы!

– Нешто зазря помирать?!

– Свят-свят-свят!

Мимо пробегает один из десятников Изяслава Ингваревича, наголо бритый детина, три дня назад лишившийся кисти. Завидев знакомое лицо, молодой князь пытается было увязаться следом, но Мстислав Ярославич не пускает, держит его за рукав. Держит крепко, мертвой хваткой.

– Пусти, дядька! – визжит Изяслав, брызгая слюной. – Пусти!

– Куда? Прочь бежать? Так ведь диавол за тобой увяжется.

– Пусти, сказал! Пусти, а то зашибу…

Старый князь бьет племянника навершием Святославова меча в зубы. Изяслав стонет, прижимает руку к разбитым губам. На ладони остаются темные пятна.

– Не зашибешь, сучонок, – шипит Мстислав Ярославич. – Рожей не вышел меня зашибить.

Он замахивается мечом. Изяслав зажмуривается. Кровь течет по его подбородку тонкой дорожкой. Нет больше лихого удальца, не знающего ни стыда, ни страха, вместо него – невесть откуда взявшийся сутулый, дрожащий недомерок, дерзнувший напялить на себя княжескую парчу.

– Нешто я не видел? Нешто я не понимаю? – продолжает Мстислав. – Диавол за твоими грехами явился. Пока душу твою, гнилую, смрадную, не заберет, не уйдет. Сколько еще невинных ты готов загубить, чтобы ее спасти?

– Дядь, пожалей меня…

Мстислав снова замахивается мечом.

Между тем воевода пытается восстановить хоть какое-то подобие порядка, удержать хоть сколько-то бойцов. Зычный рев его разносится над тонущим в хаосе лагерем:

– Стоять, песья сыть! В строй! Вы воины или бабы?! Коли воины – ко мне! В строй! К бою!

Немногие отзываются на этот призыв. Но отзываются – и вот растет возле воеводы строй, ощетинившийся копьями, укрепленный щитами. Две дюжины бритых, чубатых голов, две дюжины храбров, готовых биться даже с тем, кого человеку ни за что не одолеть.

– Не разбегаться! – ревет воевода. – В глаза ему меть! В глаза!

Они метят. Копье, брошенное чьей-то сильной рукой, вонзается Эрлэгу под правую бровь, но демон, даже не дрогнув, вырывает его и отбрасывает прочь. Он нависает над горсткой смельчаков непроглядной рогатой тенью, закрывает звезды. В его бороде извиваются змеи.

Раздвигается строй, выступает вперед воевода, подняв над головой походную икону Божией Матери в простом медном окладе. Он держит ее обеими руками, и больше нет у него никакого оружия – ни меча, ни булавы, ни кинжала.

– Изыди! – рычит воевода на повелителя Преисподней. – Именем Пресвятой Богородицы! Изыди!

Но не остановить Эрлэг-хана. Не запугать Эрлэг-хана. У Богородицы нет власти над ним, и чистый лик ее, исполненный печали, не заставит его отступить. Безжалостным ураганом обрушивается он на отважных дружинников, ломает копья и ребра, крушит щиты и головы, отрывает руки, вырывает еще бьющиеся сердца – и пьет, пьет, пьет горячую кровь. Воевода, до последнего вздоха не поменявший икону на клинок, падает наземь, опрокинутый мощным ударом, – и тут же тяжелая ступня опускается ему на грудь, дробя кости, сминая крепкое, жилистое тело, прежде ни разу не подводившее своего хозяина. Ни крика, ни стона не издает воевода перед смертью, сурово наблюдая остекленевшими глазами за тем, как умирают пошедшие за ним кметы.

Вот последний из них, отбросив щит и топор, бросается на врага с голыми руками и, увернувшись от когтистой пятерни, ловко прыгает ему на брюхо. Уцепившись за бороду чудовища, воин карабкается по массивному туловищу, словно по крепостной стене. Миг – и он уже на груди, выхватывает из-за пояса кривой нож, бьет им резко, без замаха, всаживает по самую рукоять в левую глазницу Эрлэга. В следующее мгновение демон срывает бойца с себя, вздымает его над собой, пронзает рогами. Стонет дружинник, скрипит зубами, пытаясь дотянуться пальцами до жуткой морды своего убийцы, но силы утекают стремительно вместе с кровью, широким потоком льющейся по лбу и щекам Эрлэга прямо в бездонную пасть.

Сны, грехи, мечты и клятвы – все смыто. Все кончено. Тишина. Отбросив тело кмета, хан подземного мира поворачивается к двум последним русичам, оставшимся в опустошенном, разрушенном лагере. Двум князьям, старому и молодому. Мстислав Ярославич прижимает лезвие меча к горлу племянника. Изяслав скулит по-звериному, кусает губы. Глаза его крепко зажмурены.

– Кайся, сучонок, – шипит Мстислав Ярославич ему в ухо. – Пора ответ держать.

Эрлэг приближается, черный силуэт на фоне черного неба. Запах крови бьет в ноздри, кружит голову, заставляет сердце трепетать от ужаса и жажды. Он настолько густой, что кажется осязаемым. Проведи рукой в воздухе – всколыхнешь медно-соленую волну.

– Ты пришел за ним! – кричит Мстислав Ярославич в надвигающийся мрак. – Забирай же и оставь нас в покое!

Его голос, дребезжащий и полный страха, звучит нелепо, по-старушечьи, в этом пропитанном смертью безмолвии. Эрлэг ничего не отвечает. Он все ближе. В левой его глазнице до сих пор торчит кинжал.

– Я отдаю то, что принадлежит тебе! – говорит Мстислав Ярославич и добавляет слово, которого не собирался произносить, но которое станет последним, когда-либо сказанным им. – Владыка…

Одним движением он перерезает горло племяннику и толкает того вперед, навстречу своему хану, а сам опускается на колени и прижимается лицом к земле. Это очень просто. Это проще всего на свете. Это как разжать пальцы, вися над пропастью. Как отвернуться от нищей старухи, тянущей грязную, трясущуюся руку за подаянием. Как прикинуться спящим.

Он слышит чавканье, слышит хруст разрываемой плоти и треск ломающихся костей. Слышит влажный шелест огромного раздвоенного языка, собирающего остатки соленой влаги. А затем, спустя несколько мгновений оглушительной тишины, он слышит смех. Раскатистый, низкий, утробный хохот, похожий на грохот катящихся под гору валунов. Эрлэг-хан смеется над ним.

Когда Мстислав Ярославич Луцкий осмелится поднять голову, лагерь окажется пуст. Огонь будет вновь плясать в кострищах, освещая груды изувеченных мертвецов, разбросанное повсюду оружие, поломанные шалаши и шатры, растоптанные стяги. Князь попробует прочесть молитву, возблагодарить Господа за свое чудесное спасение, но не сможет. Вместо слов изо рта будет выходить лишь невнятное мычание. Он подползет к тому, что осталось от Изяслава, сына его брата, станет целовать перемазанные багровым сафьяновые сапоги, попытается попросить прощенья, однако язык вновь откажется служить ему. И он поймет, что это навсегда, и оставит попытки заговорить, и, съежившись у трупа племянника, станет ждать смерти. Но не дождется.