Саша знал, как это будет. Палач привяжет прочную верёвку к металлическим конструкциям, скрутит тугую петлю, накинет деду на шею и по сигналу лейтенанта столкнет его с виадука. Веревка остановит полёт, словно антигравитация. И человек умрёт либо мгновенно, либо очень быстро. Крайне редко кто-то невезучий задыхался и корчился на верёвке минут десять, а то и дольше. А Режиссёр не меньше Богодула любил глумливо прокомментировать: «Когда людей вешают, они порывают с земной суетой и теряют чувство стыда, мон ами. Поэтому обоссываются».

Саша радовался, что не услышит, как опять кто-то хрипит, не увидит, как повиснет труп, словно запрещающий знак над железной дорогой.

Иногда верёвка обрывалась, висельники падали и расшибались. Если не насмерть, то приходилось вешать ещё раз. Гораздо лучше годились для таких дел специальные альпинистские тросики, они не лопались. Иногда пленных вешали на фонарных столбах. Часто по ним после этого стреляли, как по мишеням.

Саша много раз присутствовал на казни, но до сих пор не мог привыкнуть. Живорез и Пистон тем временем затащили девку в «комнату развлечений». Начали фиксировать её в кресле. Остальные стояли пока в коридоре.

–Откройте окно, пусть проветрится. Навоняли, блин.

В распахнутое окно ворвался свежий воздух. Саша отвернулся. Ему хотелось выпить чистой прохладной воды, а ещё умыть ею лицо и руки. Ещё хотелось поесть, а потом поспать хотя бы часок. И ничего больше. Никаких других желаний.

Хотя… Зачем врать самому себе? Где-то в глубине был ещё один позыв, от которого становилось жутко. Как оборотню, которому хочется забыть о своей второй, звериной ипостаси.

–Скучно,– сказал Богодул и зевнул.– Вешать баб веселее. Прикольнее дрыгаются. Когда закончим с ней, тоже вздёрнем.

–Жалко, что одну только поймали,– поддержал старшего товарища Пузырь,– Разбежались остальные… Прикольно, когда вешаешь трёх-четырёх разом. Но женщин вот ещё не доводилось.

–Обожди, Дядька,– в комнату зашёл вернувшийся командир.– Пусть Саня с ней поговорит.

–Зачем это?– удивился Дядька, недовольно взглянув на Режиссёра.– Саня, выйди.

Саша вышел за Режиссёром в коридор, и тот объяснил свою задумку:

–Вдруг ты из неё добрым словом вытянешь больше, чем Дядька пытками? Эта зассыха наврёт с два прицепа, понавыдумывает, если переборщить. Успокой её и развяжи ей язычок. Скажи, что пощадим. Пусть расскажет всё. Силы, средства их, планы, главаря… Девка не дура, по глазам вижу. Она готовила им пищу, поставляла сведения, может, в их штабе была, хотя бы «подай-принеси». Значит, соучастница. По-любому и койку делила. Разговоришь – она твой трофей. Делай с ней что хочешь. Остальные пока подождут.

–Почему я?

–Ты – не то, что эти оглоеды озабоченные. Ты добрый, интеллигентный.

В его устах это звучало как оскорбление.

–Короче, Склифосовский! Приказы не обсуждаются. Считай это не наградой, а боевым заданием.

И подмигнул.

Саша оторопело молчал. Ему совсем не хотелось играть роль «доброго полицейского», и трофея такого ему не надо… Но приказы не обсуждаются. Как быть?

Неожиданно его выручил, сам того не осознавая, Богодул. Он прислушивался к словам лейтенанта и понял, что сейчас может лишиться развлечения.

–Отвали от него, шеф,– внезапно вступился старшина, хлопнув Сашу по плечу,– Я тёлочку разговорю по-своему. Заодно научу… плотским утехам. Надо кому-то выполнять эту работу тяжёлую, неблагодарную, хе-хе. Выручу мальца. У него, наверное, проблемы с готовностью, ха-ха-ха.

Наёмники засмеялись. Саша пропустил подколку мимо ушей, как укол хвойной иголкой.

–Этот мир не заслужил такой милоты, как наш Дядька. Ладно, у тебя двадцать минут, старшина. Точнее, у всех вас, включая помощников. А ты, Молчун…– лейтенант повернулся к Сашке, видно было, что он им недоволен.– Не захотел по-хорошему… будет как всегда. Дядька! Этому чистоплюю в последнюю очередь её отдать. Но в обязательном порядке. Не отвертится. А сначала пусть смотрит, учится.

–Тридцать,– потребовал старшина.– Полчаса.

–Хрен с тобой. Ладно. Вроде стихло всё внизу. Время пошло.

Режиссер ушёл. Саша не удивился бы, если бы он в соответствии со своим позывным оставил где-нибудь записывающую камеру. Но нет. Был у лейтенанта раньше телефон, но умер от старости. Да и не извращенец он. Просто эстет.

–Смотри, Санёк,– заржал Богодул, тыча пальцем девчушке в зубы.– Смотри, какая злющая! Афаф! Откусит! Говорить будем, когда сделаем её помягче. Признание – царица доказательств-фуятельств.

–Пыточная камера, камера-фуямера,– напевал Дядюшка.– Будем кушать сникерсы, сникерсы-фуикерсы.

Несмотря на проветривание, в комнате ещё пахло горелым, а также кровью и мочой. Похоже, предыдущий пленный всё-таки в какой-то момент сломался. И ещё воняло кислым потом. Страхом смердело.

Когда девушку затащили в комнату, она напряглась ещё сильнее, но не закричала, взгляд сделался безумным. Похоже, воля была парализована.

Пленную посадили на кресло, но пока не привязывали. Она выглядела так, будто вот-вот потеряет сознание. Как зомби.

Старшина подошел к девушке, пощупал тут и там.

–Иди сюды, деточка-конфеточка, сейчас дядька Богодул будет тебя жизни учить… Жизнь, она знаешь какая? Жёсткая.

–Пожалуйся в Ми-Ту. Напиши в Ин-сто-грамм и ПейсБук, ха-ха. А мы позабавимся. Будем кушать баунти, баунти-фуяунти.

Звук расстегиваемой молнии.

–Пацаны… я тоже не ангел,– вдруг заговорил долго молчавший Чёрный.– Но это не по-людски.

–Чего?!– пробасил Пузырь.– Ты с пальмы упал и хвост сломал?

Он такое говорил людям любого цвета кожи, и никто не обижался.

–Серьёзно, чуваки,– Чёрный не обратил внимания на подначку,– Пытать… ещё куда ни шло. Но драть её… Это дно. Вы, блин, кресты носите. Вас батюшка благословил на воинский труд.

–Ему за это платят, чего не благословить-то?

–Да что на тебя нашло, дружбан?– удивился Пистон.

–Мелкая она совсем,– объяснил потомок венесуэльцев.– И пленница.

Общий смех. Не смеялся только Саша.

–Не мелкая, а тощая. И тем лучше для неё. Опыт приобретёт.

–Только он ей не понадобится,– произнёс фельдшер.

–Да они у себя в болотах в эти годы уже рожают,– вставил своё слово Пузырь.

–Где она в болоте таких мужиков найдёт?– поддакнул Пистон.– Кавалеров, мля.

–Кабальеро,– хохотнул Богодул.– А ведь мы мученики. Все мужчины. Подумаешь, роды!.. Мы больше устаём… когда над ними трудимся. Ха-ха. Ради баб стараемся… вкладываем в них душу, ха. Надрываем сердечную мышцу́. Живём на десять лет меньше от этого. Умираем молодыми. А они, сучки, не ценят.