– Это я! – отозвался Фалькон.

– Мне нужна помощь! Больной на борту!

«Ищите меня в устье Риу-Бранку».

Фалькон бросился в реку, пока Земба причаливал к берегу. На дне каноэ лежал навзничь Льюис Квинн. Его кожа потрескалась и покрылась волдырями от солнца, раны уже обсидели мухи. Но он еще не умер, хотя жизнь еле теплилась в его теле, ресницы трепетали, ошметки кожи подрагивали на губах, когда иезуит делал вдохи столь незаметные, что казалось, они не в состоянии поддерживать в нем существование.

– Помогите мне, перетащите его под полог, – скомандовал Фалькон, когда каноэ пристало к берегу. – Осторожнее с ним, осторожнее, вы, ослы. Вода. Принесите мне чистой питьевой воды. А еще мягкий хлопок. Осторожно. Да, Льюис Квинн, вы меня нашли.

* * *

– В каком я мире?

Доктор Робер Фалькон положил перо на складной стол. Палатку освещали глиняные масляные лампы, ароматная кора тлела в топке, отгоняя насекомых, которые умудрялись просочиться сквозь щели и отдушины. Насекомые же по ту сторону палатки беспомощно тянулись к свету и механически, без толку бились о натянутую ткань с негромким постукиванием. Во время долгих ночей, пока Фалькон дежурил возле гамака, он воображал себя внутри чудовищных часов, которые приводят в движение крохотные твари, – внутри огромного Механизма Управления.

– Должен признаться, отец Квинн, это самый необычный вопрос. Какое сегодня число? Где я? Я ожидал что-то из этого. Или даже «кто я?». Но… «В каком я мире?» Подобного я никогда не слышал.

Квинн слабо рассмеялся, смех перешел в сухой удушливый кашель. Фалькон тут же подал флягу с водой. Когда Квинн жадно проглотил больше половины, то ответил хриплым голосом:

– Вы определенно похожи на того ученого доктора Фалькона, которого я помню. Сколько?

– Вы пролежали в горячке три дня.

Квинн попробовал сесть. Фалькон положил руку ему на грудь и мягко, но неумолимо приказал лечь обратно.

– Они придут сюда, он в пути, он очень близко.

– Вы в безопасности. Земба мне все рассказал. Вы вне пределов досягаемости вашей Носса Сеньоры да Варзеа, хотя должен сказать, мне было бы крайне интересно взглянуть на такого одаренного человека.

Вспышка, словно молния, блеснула внутри черепа. Момент просветления: Земба толкает каноэ в темную воду и ложится на дно, когда течение уносит каноэ прочь от Носса Сеньоры да Варзеа.

– Я забрал вас, Пай, вы будете в безопасности.

Взгляд в звездный купол, поверх истощения, поверх безумия, темнота наполнена звездами, а там, за ними, появляются другие, а потом еще одни, снова и снова, ночь переполняют чужие созвездия, их становится все больше и больше, пока небо не белеет, а он уже не смотрит вверх, а падает лицом вниз навстречу ослепительному и бесконечному свету. Квинн закричал. Фалькон взял его за руку. Она была жаркой, сухой и тонкой, словно пергамент.

Три дня они с Зембой обрабатывали ожоги пастой, которую манао приготовили из листьев деревьев, удаляли яйца мух одно за другим ботаническим пинцетом, смачивали потный лоб и дрожащие губы, разжимали сведенные судорогой челюсти, вливали жиденький суп или травяной мате, лишь чтобы увидеть, как через пару мгновений жидкость фонтаном извергается изо рта. Оставалось лишь надеяться, что хоть что-то полезное успело задержаться. Вода, всегда вода, больше и больше воды, Квинн все никак не мог напиться. Ночи лихорадочного бреда, пронзительных криков и галлюцинаций, пророчеств и сбивчивых речей, пока Фалькону не показалось, что нужно заткнуть уши, как Одиссею, иначе он сойдет с ума.

– Все время так, – сказал Земба, когда они привязали руки иезуита к гамаку полосами хлопка, чтобы священник не выколол себе глаза.

Затем рев прекратился, наступило ужасающее молчание, и Фалькон осторожно подошел к гамаку, не зная, что успокоило ирландца – проблеск сознания или смерть.

– Земба…

– Он ждет снаружи.

– Он меня спас. Не знаю, как отблагодарить его… слушайте, Фалькон, слушайте. Я должен рассказать вам, что видел.

– Когда отдохнете и наберетесь сил.

Но рука Квинна, когда он схватил Фалькона за запястье, была очень сильной, безумно сильной.

– Нет. Сейчас. Никто раньше не выживал. Этому может не быть конца. Я еще могу поддаться, Господь между нами и злом. Возможно, это единственный момент ясного сознания. Господи, помоги мне.

– Воды, друг мой, выпейте еще воды.

Земба принес новую флягу, и вместе они помогли Квинну, который пил жадно и долго, а потом лег в гамак.

– На сотню лье по Риу-Бранку эмблема Зеленой Богоматери вселяет ужас, Зеленая Богоматерь и иезуитское одеяние. Моя собственная черная ряса, Фалькон. Он опустошил землю, оставив после себя пустые, гниющие деревни, заброшенные плантации, на которые наступает лес. Никого не осталось. Кто-то погиб, кто-то бежал, остальные угнаны в Город Бога или на невольничьи торги в Сан-Жозе-Тарумаш. Братья в Сан-Жозе промолчали, это их цена. Чума – вот его глашатай, огонь – вот его передовой отряд, целые племена вытеснены в игапу[206]или терра фирме[207]только для того, чтобы всех их до последнего ребенка убили болезни белых людей. Но он видит длань Господню: красных должны подвергать испытаниям белые, красные должны закалиться или погибнуть от этого мира. От Города Бога до Риу-Катрипани пять дней пути и еще восемь до Игуапары. Никогда бы не подумал, что во всем мире может быть столько воды. Бесконечный, пустой лес, где тебя сопровождают лишь крики диких зверей. Мануэл погрузился в молчание, напоминающее транс, даже охранники гуабиру молчали. Я слышал, что индейцы могут силой воли прекратить свое существование, начинают угасать и умирают. Многие выбирают такой выход вместо рабства. Я думаю, Мануэл был на границе подобного состояния, причиной послужили слухи о том, что сделают с нами игуапа.

Игуапа – племя пророков и провидцев, племя паже[208]и караиба, сакральных жертв. С ними советуются только по исключительно важным вопросам, и они никогда не ошибаются. Тысячу лет они жили не зная ни войн, ни голода, ни болезней. По легенде, благодаря лесным амазонским снадобьям они видят все возможные ответы на вопрос просителя и выбирают верный. Но цена поистине ужасна. Вскоре после высшей точки ритуального транса у караиба начинают путаться мысли, затем начинаются галлюцинации, после чего он теряет рассудок и умирает. Они видят слишком много. Они пытаются понять, сохранить при этом равновесие, но не справляются, падают… Я забегаю вперед. Из-за подобной цены игуапа не приносят в жертву своих собратьев. Нет, их пророки – военнопленные, заложники, соперники, преступники, изгои. И, разумеется, черное духовенство чуждой и неэффективной веры. Что наша слабая молитва, невидимая надежда и эфемерные чудеса по сравнению с их железной уверенностью в истине, ведь есть ответ, и они всегда его знают. Мы могли бы спросить их о загадках нашего Господа и веры, и они ответили бы все как есть. Но осмелимся ли мы? Осмелимся ли позволить истине затуманить наше воображение?