— Что ж, по крайней мере, он ушел вполне счастливым! — Усмехнулась Доротея, глядя ему вслед.

— Ну и компания у нас! — Я нахмурился, потом махнул рукой и расхохотался.

— Теперь еще Герман Геринг пожаловал, с товарищами… Надеюсь, ребята не передерутся в самый ответственный момент!

— Конечно не передерутся! — Уверенно успокоила меня Доротея. — Все, что случилось с ними при жизни, теперь не имеет никакого значения.

— Почему ты так думаешь? — Заинтересовался я.

— «Почему»? — Она изумленно нахмурила брови. — Да хотя бы по собственному опыту!

Впрочем, не только по собственному… Ты обратил внимание, как подружились Мухаммед и князь Влад? Основатель мусульманской религии и средневековый христианин — фанатик, пересажавший на кол сотни последователей нашего Мухаммеда… Старые разногласия больше никого не волнуют. Все мы мудрее, чем нам самим кажется, Макс. Мы очень хорошо понимаем, что такое конец — если не разумом, то сердцем!

— О'кей, значит я — болван, которому приходится предводительствовать мудрецами! — Улыбнулся я. — Спасибо за лекцию, Дороти. Мне ужасно стыдно, и все такое… Можешь себе представить: мое глупое сердце наотрез отказывается понимать, что такое «конец», и ведет себя соответственно…

Она изумленно посмотрела на меня, потом понимающе кивнула:

— Ну да, конечно. Просто для тебя это никакой не конец, правда? Только короткий эпизод твоей неописуемо долгой жизни, не имеющей ни начала, ни конца… И не надо снова говорить мне, что ты — такой же, как мы, все равно не поверю! Да ты и сам не веришь… — Она развернулась и медленно пошла прочь, а я уселся прямо на горячий песок и закрыл лицо руками. Мне ужасно хотелось по-детски расплакаться, жалобно уткнувшись носом в плечо кого-то большого, мудрого и всесильного, но у меня не было ни слез, ни этого самого плеча, поэтому я просто сидел и терпеливо ждал, пока утихнет незапланированная буря в моем слабоумном организме…

Потом мне все-таки пришлось заняться делами. Я вернулся на свой импровизированный «оборонный завод» — как раз вовремя! Плод совместных усилий лучших авиаторов всех времен и народов и моего мудрого Джинна, невероятно красивая крылатая тварь из сверкающего черного металла горделиво стояла на песке.

Господа летчики взирали на нее с немым восхищением, мне оставалось только присоединиться.

— Шайсе! — Проникновенно сказал я: все остальные слова временно вылетели из моей непутевой головы: я был потрясен.

— Нравится, да? — Понимающе улыбнулся кто-то рядом со мной — кажется, это был фон Рихтхоффен, герр «Красный барон», во всяком случае его лицо вызывало у меня смутные ассоциации с картинками на коробках с моделями самолетиков фирмы «Аэрфикс»: была у них в свое время такая серия — «Великие летчики», или что-то в таком роде.

— Еще бы! А вы уже испытывали это чудо? Летать-то оно умеет?

— Мы как раз собираемся бросить жребий. — Кивнул он. — Возникла небольшая проблема: всем хочется сесть за штурвал!

— Мне уже тоже хочется. — Улыбнулся я. — Но я предпочитаю уступить эту честь профессионалам. Пойду, еще погуляю. Удачного вам испытания, ребята! — Я обернулся к Джинну и спросил его, повинуясь какому-то внезапному порыву:

— Ты не мог бы перенести меня туда, где вообще никого нет? Ни моей армии, ни наших драгоценных противников, ни мертвых, ни живых, ни людей, ни богов — вообще никого… Думаю, на этой земле теперь найдется немало безлюдных мест… безлюдных — и «безбожных», заодно.

— Таких мест немало. — Подтвердил Джинн. — Но почему ты хочешь остаться в полном одиночестве? Это опасно, Владыка.

— Опасно? Для меня? Не говори ерунду! — Улыбнулся я. — Подозреваю, что я — единственный парень, которому вообще не грозят никакие опасности. Выполни мою просьбу, ладно? Я устал, дружище. На меня все время кто-то смотрит, даже когда я сплю, и с этим ничего нельзя поделать: вокруг слишком много народа… Никогда не думал, что человеческий взгляд осязаем, но в последнее время я это чувствую. Я уже начал сутулиться: оказывается, взгляды могут быть чертовски тяжелыми!

— Я сделаю так, как ты хочешь, ибо обязан выполнять все твои желания, Владыка. — Неохотно согласился Джинн. — Но может быть, ты позволишь мне сопровождать тебя?

Мой взгляд ничего не весит, можешь мне поверить! К тому же я могу стать невидимым и не издавать никаких звуков. Мое присутствие будет необременительным, обещаю!

— Ладно, — улыбнулся я, — если так, пошли!

Мне не пришлось повторять приглашение: поток теплого воздуха тут же подхватил меня и почти растворил, я испытал сладковатую дурноту головокружения, но через несколько секунд все закончилось: мои ноги снова стояли на твердой земле. Здесь было очень темно, и я на мгновение удивился: там, в пустыне недавно миновал полдень, неужели Джинну взбрело в голову отволочь меня аж в другое полушарие? Но потом вспомнил: Джинн в свое время говорил мне, что на всей земле воцарилась вечная ночь, и только мой путь почему-то по-прежнему освещался солнцем, что, вроде бы, не слишком-то увязывалось с моим новым имиджем…

Я огляделся и понял, что нахожусь в лесу: об этом свидетельствовали мощные стволы окруживших меня деревьев, бархатно-черные в темноте, и головокружительный аромат хвои. Здесь было удивительно тихо, даже ветер не пересчитывал листья на ветвях.

Джинн, судя по всему, находился где-то рядом, но честно держал слово и ничем не выдавал свое присутствие. Я уселся на толстый слой мха и опавшей хвои и вопросительно улыбнулся сам себе: дескать, вот ты и остался один, душа моя — что теперь? Я не мог сформулировать ответ на этот вопрос, но он был мне известен и понятен, что-то вроде: «просто немного побуду старым добрым Максом, а не каким-то там „Владыкой“, и все…» Ага, размечтался!

Мало того, что я так и не обнаружил этого самого «старого доброго Макса» ни в одном из закоулков своей идиотской души — два часа блаженного одиночества только ухудшили дело: я окончательно перестал узнавать себя, любимого и знакомого, в этом странном типе, который был способен неподвижно сидеть на земле, не беспокоясь ни о чем, и даже не давая себе труда подумать о собственном будущем. Никакого будущего больше не было, да и прошлое у меня не очень-то было, если разобраться! Впрочем, даже мое драгоценное «здесь и сейчас» казалось хрупким и нежным, как весенняя льдинка, к нему не следовало прикасаться, чтобы оно не растаяло — я и не прикасался… Просто сидел на земле и с наслаждением вдыхал упоительно сладкий воздух — вот уж не предполагал, что способен свести свою бурную деятельность исключительно к вдохам и выдохам и не заскучать через пятнадцать секунд!

Разумеется, рано или поздно это должно было закончиться, поскольку в соответствии со сценарием вечное блаженство мне пока не светило. Правда, я наивно полагал, что прекращу свою незапланированную медитацию добровольно и совершенно самостоятельно — ага, размечтался…

В какой-то момент я услышал, что где-то рядом играет музыка, через несколько секунд я узнал мелодию и негромкий бесполый голос, который пел что-то простое и обворожительное на полузнакомом мне языке: «If rain will fall high appear upon the mountains, the grass will grow…» — дальше я почему-то никогда не мог разобрать, а потом еще была пронзительно печальная констатация незамысловатого факта: «Before she came I lived alone upon the mountain…» и глубокомысленный вывод: «the time is like a promise» — вроде бы ничего особенного, и если бы я услышал эту дребедень на своем родном языке, я бы наверняка снисходительно поморщился… но факт остается фактом: когда-то эти строчки нежно выворачивали меня наизнанку! Мои губы невольно расползлись в улыбку — черт, еще немного, и я вполне мог бы пустить самую настоящую слезу, мокрую и соленую… Однажды, несколько лет и целую вечность назад, моя старинная подружка подарила мне кассету, на которую записала кучу каких-то неизвестных мне песенок. За ней вообще водилась слабость дарить друзьям этакие музыкальные винегреты, дикую смесь банальных хитов и никому не известных вещиц, которые обычно были чудо как хороши, хотя я никак не мог постичь безумную логику, которой она руководствовалась при составлении этих сборников. Я смутно подозревал, что это был ее личный способ получить некую незначительную, но изысканную власть над людьми, которые ей дороги: заставить нас слушать выбранные ею мелодии, в установленном ею порядке, даже тогда, когда ее не было рядом — и ведь мы, как правило, действительно слушали, поскольку ее выбор почти всегда был безупречен: девочка как-то умудрялась угадывать вкусы и желания каждого, кому предстояло получить ее фирменный подарок. При этом она никогда не повторялась: фонотека у барышни была богатая! Так вот, одна из этих песенок оказалась тем самым единственным и неповторимым набором звуков, который почему-то был способен вытрясти из меня душу, а потом вернуть ее на место, чистенькую и посвежевшую, как старое пальто, побывавшее в американской химчистке… У меня богатый словарный запас, но внятно объяснить, что именно делала со мной эта простенькая песенка, я никогда не смогу: наверное ни в одном из человеческих языков нет подходящих слов, помню только совершенно дурацкую мысль: «если бы вдруг оказалось, что рай действительно существует, и я попал бы в этот самый рай после смерти, кто-то из ангелов непременно спел бы мне что-то в таком роде, прямо на пороге…» Несколько недель я не вынимал кассету из плеера, почти не вслушиваясь в остальные песенки, которые тоже были вполне хороши: 57 минут я существовал в режиме ожидания, потом следовали три минуты абсолютного кайфа: ровно столько звучала эта МОЯ песенка, потом все начиналось сначала… А потом все внезапно закончилось, я был изгнан из неожиданно обретенного рая: магическая мелодия вдруг перестала меня трогать — словно она была апельсином, из которого я выцедил весь сок, и его больше не осталось, ни капли, только пересохшие ошметки истерзанной мякоти и сморщенная оранжевая кожура. Моя нетерпеливая жадность все испортила, и какое-то время я чувствовал себя по-настоящему несчастным — как ни смешно это звучит…