сказал дедушка, приходя в себя в закрытой пещере, — Обычно их тут и не бывает. Случайно залетели, — но он лгал.

Икри сразу же учуяла ложь Хагора, хотя непонятно, зачем он лгал? В её душе осталась уверенность, это был он. Избранник.

Фея из кристалла «Мечта»

Дневник Нэи. Театр теней из прошлого

— Избранник? Какой тебе избранник в твои-то годы? — Ифиса сурово, но наигранно осмеивала мои высказанные вслух мечты об обретении избранника. — Я тоже когда-то воображала, что всякий, кто глядит на меня, мечтает присвоить меня себе. Как я ошибалась! Я была никому не нужна. Да и осталась. А если и понадоблюсь, то такому персонажу моей вконец запорченной жизненной пьесы, что лечь с таковым на брачное ложе это приблизительно всё равно, что в посмертную ямину. Для такой женщины как я, разумеется. Мы с тобой однолюбы, Нэюшка. Это знак качества, если хочешь, на человеческой породе, — разборчивость, преданности, идеализм.

— Как же ты могла полюбить того, кто был наделён такими плохими качествами, изломал тебе душу? — спросила я. Ифиса взглянула так, что и тупой понял бы, как бестактен вопрос. Приглядевшись ко мне, Ифиса поняла, что обижаться на ту, кто слишком отпала от жизни вокруг и мало соответствует окружающим реалиями, не стоит.

— Сильный он был, страстный. Опять же, первый. Потому и подавил меня. Будь иначе, таковой бы была моя жизнь…

Она горестно, на сей раз предельно искренне, задумалась, устремив взгляд в сторону, где видела вовсе не посетителей дома яств, а то, что пребывало в измерении её души. И в который раз я невольно залюбовалась её неповторимой красотой, загадочным образом неподвластной, не щадящим никого, ветрам времени. Однако же, её они как-то обходили стороной. И кто соорудил для неё защитную эту ширму, оставалось лишь гадать. Впрочем, ведь и мне говорили о том же. Если бы не седина, лицо моё особо-то не изменилось, а лишь строже и чётче очертил его неведомый природный художник, проявив мой сложившийся уже характер, да и пропорции фигуры обрели зрело выраженную женственность. Талия моя стала тоньше, грудь пышнее, а подростковая незавершённость форм исчезла совсем. Ифиса не хвалила меня, но по её первому оценивающему взгляду я поняла, насколько она поражена моей переменой к лучшему. Изменению цвета волос она даже не придала значения. Поскольку и сама постоянно подкрашивала свои волосы, чтобы придать им яркий блеск, неестественный даже для юности.

— Ты думаешь, мне кто-то предоставил выбор? Зелёная юность, Нэюшка. Вскрыли тайничок и все дары присвоили, даже не посмотрев дарственную. А тебе ли оно припасено? По уму ли твоему, уровню развития души соответствует ли? Так и было всё выпотрошено, да разбросано как никчемность пустяковая. Поиграли, разве что чуть подольше, чем прочими, полюбовались переливами и блеском, да и швырнули в мусорную кучу. А теперь я, по сути-то, веду пост существование. Борьбу за выживание. И очень редко когда озарит меня небесная зарница. Всегда мгновенная, всегда обманчивая с долгими ночными слезами потом. — Ифиса, видимо, тоже наскучалась без Гелии по откровенным разговорам.

Я поняла, что мы, две неустроенные мечтательницы, нашли друг друга. — Ты умеешь плакать по-настоящему, Ифиса? Я всегда считала, что актёры совершенно искренне не отличают игру от реальности. Бывшие они там, нет ли, неважно. Быть актёром и иметь профессию это разное. Актёр не профессия, это структура души.

Я имела в виду Ифису, поскольку себя актрисой не считала. Ифиса с готовностью приняла меня как коллегу по призванию, поскольку неудержимо стала распространяться о том, о чём молчала бы с теми, кто ей чужд. Она раскрыла мне душевные объятия, как открывала их когда-то лишь Гелии.

— Потому они и заставляют всех поверить в свою игру как в подлинность. Они многолики, и всякий их лик — вымысел, очередная маска на лице, лишённом от природы уже раз и навсегда заданных черт. Они потому и были некогда жрецами Чёрного Владыки и жрицами Матери Воды — всегда текучей и лишённой определённой формы. Прозрачной, как бы и не существующей. Она поглощает в себя всякого, кто в неё погружается. Напитывает собою жаждущие поры, иссушенные глотки, очищает, нежит, охлаждает. Но и давит, поглощает, умерщвляет. Она жизненно необходима, она смертельно опасна, — Мать-Вода. Мы её игровые и временные формы. — Ифиса могла философствовать бесконечно, «переливая воду, из пустого в порожнее», «толча её в ступе», — но все эти поговорки я узнала много позже. Короче, Ифиса лила эту самую воду на мельницу моей внутренней печали, а душа моя в такт её напевным речам поскрипывала жалобно и молола некую муку житейской мудрости.

Если бы не Ифиса, не знаю, как бы я и выживала в столице, оставшись совершенно одинокой. За годы, проведённые в плантациях Тон-Ата, я словно утратила все навыки прежней жизни. Я тыкалась во всё как беспомощный ребёнок. Но, впрочем, я такой и была, живя то за Тон-Атом, то за бабушкой. Как мне и пригодилось моё умение шитья и вышивки, чему успела обучить меня бабушка, чьи таланты не были востребованы в полной мере. В счастливую пору своей жизни она скорее забавлялась своими текстильными художественными фантазиями, проявляя свою уникальность в мире, где не было нужды в трудах и заботах. В трудные же времена она уже не обладала нужной пробивной силой и необходимой практичностью, утраченной за годы свалившегося на неё «сияющего аристократизма». Она могла быть только местечковым кустарём — одиночкой, находкой для небогатых модниц из ремесленного и мелко-торгашеского квартала и блестящим учителем мастерства для меня.

Всё своё отрочество я провела в груде раскроенных тканей, среди коробок с нитями, вызолоченными шнурами, крючочками — кнопками под жужжание швейного и вышивального домашнего станка. Миниатюрная эта машина была дорогой и многофункциональной, купленная бабушке ещё дедушкой, когда бабушка и не была бабушкой, а «лучезарной», как выражалась она сама, «красавицей, не иначе созданной по эскизам самого Надмирного Отца». Оставлю её скромность без комментария. Может, так считали иные люди со стороны, может, только околдованный ею муж.

Мы с Нэилем, помню, потешались втихомолку, когда её заносило восходящим потоком воспоминаний в небесные селения, куда она переселила свою прошедшую жизнь. В такие минуты она делалась румяно — вдохновенной, забывая о седых волосах, да и обо всём на свете. Только швейный станок и был единственным, но безъязыким и безглазым свидетелем той её «лучезарности». По сути, в то прошедшее время она играла за своим домашним блестящим станком, инкрустированным розоватым и зеленовато — переливчатым перламутром, воплощая свои идеи в тончайших тканях, имея