Лес клинков взметнулся, озаряя отблесками окрестности пажити. Опять же рассчитано все было только на гостей да пленных. Три четверти из ратников не понимали той ночью, кого же и как поносил Слепень с носа своего ушкуя. Ну так об этом надо еще и догадаться, говорил воеводе его полусотник, ухмыляясь и разглаживая свои усы. А на гостей такое количество видоков явно повлияло. И те на новгородцев уже бросали взгляды, не сулящие ничего хорошего. Выждав несколько мгновений, воевода дал знак вытолкнуть вперед одного из пленных, отличающегося от остальных прямым спокойным взглядом. Взгляд этот явно говорил внимательному взору, что с его владельцем уже имели беседу и тот о своей судьбе не беспокоился.

– Назови себя, новгородец, да сказывай, как дело было, и не совершал ли ты каких непотребств?

– Не новгородец я. – Широкоскулое круглое лицо с живыми глазами это подтверждало, а неторопливые, вальяжные движения выдавали, что паренек воином не был. – Зовут меня люди Мокшей, хотя я из эрзян.

– Давай-ка все о себе сказывай – как попал на ушкуй да откуда сам? – Трофим Игнатьич был явно настроен на неторопливую, плавную беседу.

– Недалече от Мурома поселение мое, на другой стороне по Оке обитаем мы, племя мое вы мордвой называете. Токмо мы не мордва, а эрзя, – начал горячиться парнишка. – Еще мокша есть, так их тоже неверно чествуют иной раз.

– А тебя пошто так назвали, коли ты с другого племени?

– Да язык мой довел меня… – покраснел тот. – Столь раз сказывал в Муроме, что из эрзян я, а не мокшан… Так и прозвали Мокшей люди мастеровые. Я в городе том пять годков без малого ремеслам разным учился. И по дереву резать, и по меди чеканить, и лепить из глины… Призвание мое в том, я и в Новгород податься решил, абы новое что узнать да силы свои попробовать. Белкой отдал за проезд купцу этому да подрядился вырезать чудо-юдо у него на ушкуе. На носу чудище – моя работа, у варягов пришлых такие диковинки бывают.

– Ну-ну, переходи к делу нашему, – отвлек его воевода от рассказа. – Токмо о том вначале скажи, пошто новгородцы в Муром заходили? Нам они не обмолвились об этом, хотя остальными походами хвалились изрядно… – Трофим цепким взглядом прошелся по новгородцам и поймал чуть заметный кивок одного из них, помеченного на щеке шрамом.

– Про то не знаю, не сказывали мне, а вот про девчушку могу слово молвить… – Мокша вздохнул и начал свой сказ про то, как они заметили ее, шатающуюся под тяжестью волокуши. Как Слепень ее на борт для утех взял да выкинуть мальчонку за борт пригрозил, рассказал и про свои неудачные попытки отвести от нее беду. Что уж за занавесочкой купец с девкой делал, про то сказать не мог, однако крики оттуда слышал. Хоть на растерзание команде не успел отдать, и то ладно. В итоге упомянул, как передал весть о ней отроку переяславскому и как спрятался на ушкуе, когда стрелы обрушились на новгородцев. Переяславцы да и все, кто понимал речь Мокши, замерли, слушая его нехитрый пересказ. Какое там кино или книга, коими потчевали себя их потомки. Трагедия проходила прямо тут, у них на глазах. То, о чем они только догадывались, приобретало живые краски. За неделю ожидания суда возмущение поступками Слепня понемногу стиралось из их памяти. А ныне отчасти деланое поначалу возмущение сменилось яростью на их лицах, особенно когда они узнали, на что пошла Радка, чтобы спасти воина, дабы не выбросили его в волны Ветлуги. Да, именно воина. Кем бы ни числился потом Тимка, отроком ли, новиком или ушел бы в мастеровые или охотники, смотреть на него будут уже явно не как на мальчонку.

Под конец рассказа стали раздаваться выкрики к немедленному самосуду, и воеводе пришлось окриком призвать всех к тишине. Тут только дай слабину – сожрут на раз, а потом и привыкнуть могут. А тогда уже только с кровью выбивать такие привычки…

Закончив с Мокшей, воевода обратился к новгородцам: хочет ли еще кто повиниться в делах своих? Понимая, чем закончится дело, трое из четверых оставшихся новгородцев начали божиться, что знать не знали про то, что девицу для утех на борт подняли. Думали, шуткует Слепень. А то, что стрелы метали, так как ослушаться хозяина? И только когда они закончили, вышел четвертый со шрамом и повинился. Заложил при этом он всех, в том числе и себя. Все, мол, знали, для чего девчонку притащили, и приказ Слепня о беспамятном отроке выполнили бы, не задумываясь. Иначе бы сами кормили раков на дне речном. И про то сказал, что не только торговлей купец Онуфрий занимается, но и другими, не слишком чистоплотными делами. И знают его действительно в Заволочье как Слепня. Жалит сильно и воняет так же делами своими. И что готов он принять расплату за все свои прегрешения перед переяславцами, если признают те вину его, хоть стрелы он и не пускал, а лишь мечом пытался отбиваться. Потому как знает, что в ответе он за непотребства купца перед общиной местною. Виноват, что не остановил и не встал на защиту отроков даже словом. Не покинул своего предводителя, видя, что он творит. При этом новгородец смотрел прямо в глаза воеводе, намекая: «Вот он я, пригожусь, если тебе дела муромские или другие какие интересны будут». Слепень при этом задергался, но, поняв, что ему-то уже скоро будет все равно, знают ли вокруг про его дела или нет, утих.

После этих монологов Трофим Игнатьич повернулся к выборным и гостям:

– Желаете ли выслушать отроковицу, что пошибанию подвергли? Девицу ту не успели ссильничать, о том реку при всех. Однако пытался купец сей это сделать, и следы от его кулаков да ногтей по всему телу ее, а про обещания с ней это сотворить все вы слышали. И оттого ныне она не в себе до конца, не помнит, что на ушкуе с ней творили. Не поспели бы мы вовремя – вскоре на дне речном вместе с отроком лежала бы. А послухами, что следы на ней видели, позвать могу лекаря нашего да знахарку отяцкую Юбер Чабъя. Они смотрели девицу сию и подтвердить все сказанное могут… Весомая же вина купеческая – что стрелы он спустил на нас, иначе виру малую стребовали бы мы за девицу да за слова позорящие. Ныне же, приговорите вы кого из ушкуйников, так смерти их предам.

Выборные отказались звать Радку – все было ясно. Они поднялись и огласили свой приговор. «Виновны все, кроме Мокши, а как наказать их, и надо ли щадить кого, про то воевода пусть думает». Гости тоже согласились с их вердиктом. Как сказал при этом про новгородцев Лаймыр, «лицом пригожи – душою дрянь».

Воевода молча выслушал, что-то обсудил со стоявшим одесную полусотником и повернулся к честному собранию:

– Вот что, люди добрые, слушайте и не сказывайте после, что не слышали. Купца Онуфрия я к самой низкой казни приговариваю: удавить его, как прямо повинного в пошибании, а также умышлении словом и делом против общества нашего. Имущество его отойдет общине за такие его грехи. А раненым да девице пострадавшей выделим мы сами оттуда. И так будет со всеми, кто любого из нас обидит, покуда силы у нас хватит спросить за то. Мокша судом оправдан, и волен идти куда вздумается, однако за спасение отроков наших может гостить у нас невозбранно. Остальных же новгородцев приговариваю я к усекновению головы, но… один есть у них раскаявшийся. Коли возьмет он на себя удавление и усекновение остальных, то волен идти куда вздумается сей же час. У нас же оставаться ему невместно будет. Согласен ли ты, вой?