Сборы заняли много времени. Следовало снарядить корабли, отобрать необходимое в путешествии имущество из обширных дворцовых кладовых, собрать рабов и рабынь, корабельщиков и стражников, съестные припасы и подарки... Большая часть пути пролегала через «маре Медитерранеа» — Средиземное море... Царице исполнилось двадцать три года. Её сопровождали неизменные Хармиана и Ирас. Клеопатра отправлялась в Рим вместе с мужем и сыном, которому минуло уже почти два года. Самым забавным, конечно, могло показаться то обстоятельство, что по обычаю первенствующим правителем должен был считаться, естественно, царь-муж, а вовсе не царица-жена! Птолемею Филадельфу было тринадцать лет. Его сопровождал в путешествии собственный штат слуг. Молодой царь и его супруга размещались на разных кораблях. Муж и жена никогда не проводили время вместе. Этого своего брата Клеопатра знала ещё менее, нежели первого брата-мужа. Однако она спокойно, трезво размышляла о близящемся возрасте его возмужалости. Тогда ей снова предстоят суматошные хлопоты. Сама с собой она говорила прямо. Она должна уничтожить его как возможно скорее. После всех расследований и казней, предпринятых Цезарем в Александрии, партия Татиды, так называемая «египетская партия», перестала существовать. Никто уже не верит в Египте, что Египет может стать египетским. Впрочем, в это самое дальнейшее существование Египта Птолемеев тоже никто не верит. Смерть молодого Птолемея надо было хорошо обдумать, продумать. Конечно, египетский Египет умер, но Египет Лагидов ещё существует! Она хотела, чтобы Египет Лагидов олицетворяли именно она и её сын, а не сын Татиды...

Маргарита не думала о встрече с женой Цезаря Кальпурнией, поскольку римлянки не участвовали в официальных церемониях приёма послов, правителей римских провинций и представителей зарубежных государств. Конечно, возможно было заноситься в мечтах, воображать себе Цезаря, прощающего Египту долг Птолемея Авлета, дарующего Египту Клеопатры полнейшую независимость... Но она знала, что ничего подобного не будет! А будут лишь новые и новые унижения, всё более и более изощрённые, вероятно...

Вот уже растянулись по дороге повозки с высокими колёсами. Царица Египта после достаточно утомительного морского путешествия направляется в Рим. Вереница крытых повозок двигалась неспешно. Вот уже завиднелись круглые башни старой крепости... Высадиться пришлось на побережье, корабли египетской царицы отнесло бурей далеко от намеченного заранее места высадки... Маргарита устала и тревожилась о сыне, который не так хорошо перенёс плавание и теперь крепко спал на руках няни. Хармиана и Ирас разместились по приказу царицы в другой повозке. Маргарите не хотелось, чтобы они заговаривали с ней, на правах давних прислужниц, ей хотелось побыть в одиночестве, присутствие одной из нянь маленького Антоса не имело для неё никакого значения... Дорога пошла удобная, мощённая большими прямоугольными плитами... Царица почувствовала свежее дуновение... Потянулась вперёд, чуть раздвинула полог... Внизу медленно двигалась голубовато-серая вода — река Тибр... Она пересела в богато украшенные носилки с балдахином и слюдяными окошками. Носилки эти — гептафорон — несли, соответственно, семь рабов. Ей хотелось видеть окружающее, но чтобы её не видели. Мимо дороги, мимо носилок царицы плыли пинии, оливковые деревья, зелень кустов...

Навстречу ей выехали какие-то посланные сената. Небольшая группа всадников. Они представились царице, но она устала и тотчас позабыла их совершенно однообразные на её слух и звучащие грубо римские имена. Возглавлявший кавалькаду спешился. Царица вышла из носилок. Он поклонился ей достаточно небрежно. Она вскинула голову. Он чуть сутулил плечи, оконечности плечей выдавались вперёд, он слегка вихлялся телом, то есть верхней частью тулова; она почему-то плохо разглядела его лицо, не увидела даже, какого цвета его глаза, но заметила, что эти глаза подслеповатые. Было очень странно, что при этой невоинственной внешности он одет был наподобие Геракла, как его изображают художники и ваятели, — туника, опоясанная у самых бёдер, длинный меч, пристёгнутый к поясу, тяжёлый воинский плащ, чуть волочившийся по земле... Он сказал негромким и скорее теноровым, нежели баритональным голосом, что бывал в Александрии и видел царицу ещё маленькой девочкой. Она поняла, что он — один из тех, кто возвратил египетский трон её отцу!.. Этот человек наверняка видел казнь Вероники и Деметрия и всех их друзей!.. Она невольно нахмурилась, но тотчас улыбнулась светски. Он также повёл светский разговор, спросил, нравится ли ей дорога. Она отвечала, что дорога весьма благоустроена. Он стал рассказывать, что эта дорога построена триста лет тому назад Клавдием Аппием и потому и зовётся Аппиевой...

— ...римские дороги поддерживаются в образцовом состоянии. Виа Эмилиа, виа Фламиниа, виа Латина...

Она не вслушивалась в его слова, не смотрела на его лицо, но вяловато думала, подумывала о его глазах, опять же не глядя на них... Явно у него сильная близорукость... Интересно, что же он видит вместо её лица, и вместо этой своей Аппиевой дороги?.. Странные движущиеся сочетания тёмных и светлых пятен... Впрочем, и это ей не было особенно интересно... Он передал ей, что сенат (а почему, собственно, сенат, а не Цезарь, подумала она, и тотчас решила, что это глупая мысль), итак, сенат отвёл под её резиденцию обширное поместье в садах Трастевере на правом берегу Тибра.

В отведённый ей дом она прибыла уже ночью, снова сидя в крытой повозке. Вереницу повозок сопровождали факелоносцы. В темноте пахло гарью. Ей очень хотелось спать. Она взяла себя в руки и приказала Хармиане хорошо устроить Антулёса и его нянек. Римские посланные куда-то исчезли. Возможно, уехали, убрались. Её пошатывало, так сильно хотелось лечь на мягкое, закрыть глаза. Ирас и вправду уложила её на мягкое, раздела. Она смутно различала лицо, глаза, руки Ирас... полоски татуировки... Заснула крепко, провалилась в сон...

Проснулась поздно днём. Ирас сказала, что вилик — управляющий поместьем ждёт, чтобы представиться царице Египта...

— Я сама выйду к нему!..

И она действительно вышла к нему, но после умывания, одевания, причёсывания, и после того, как ей подали на завтрак омлет с козьим сыром, как она велела. Таким образом вилик прождал её около трёх часов. Он оказался смуглолицым, черноволосым и черноглазым. Она спросила, не грек ли он. Он смутился и ответил, что не знает происхождения своего отца. Ей понравилась такая прямота, и она его более не расспрашивала. Сказала, что хочет осмотреть дом и сад. В саду росли пинии. Вилик оказал, что там, где растут эти деревья, легче дышать. Она глубоко вздохнула, воздух и вправду показался свежим, чистым. Она подумала, что глубокий её вдох выглядит, наверное, нарочитым, и улыбнулась. Она шла рядом с этим человеком, никто не сопровождал её, никто из её приближенных, никто из её рабынь. Было прохладно, и она куталась в шёлковую накидку. Почему-то вдруг она ощутила приятную тяжесть волос, прибранных в тяжёлый узел на затылке. Вдруг она очень ясно ощутила свою женственность. Она была женщиной. Нечто странное в её разуме, единое, совсем единое с её телесным составом, ощущало, знало её женщиной. И вдруг это странное овладело, завладело ею всей. И она, покамест шла таким лёгким и будто чуть пружинящим шагом, в лёгких сандалиях, по садам Трастевере, ощущала эту свою женственность; всё в ней было — женщина... её чуть располневшие упруго руки, быстрые сильные ноги, круглые груди, нимало не отвисающие, живот, выпуклый едва-едва... И улыбка, и щёки, и выражение глаз, немного насмешливо-ироническое выражение мягко изумрудных глаз... Она стала спрашивать вилика, чья это вилла, то есть поместье, дом и сады, принадлежит ли всё это сенату и предназначено ли нарочно для размещения иностранных государей... Вилик несколько удивился; он полагал, что ей должно быть известно: это загородная резиденция Цезаря... Она обрадовалась, даже развеселилась, хотя и решила тотчас, что на вилле Цезаря могли поселить какого-нибудь азиатского сатрапа, или ту же мавританскую царицу Эвною... Но всё же не стала спрашивать, поселяют ли на этой вилле каждого, или почти каждого, из гостей, то есть знатных, значимых гостей Рима. Такой вопрос, пожалуй, выдал бы её!.. Она шла и не уставала. По этим долгим садам шла... На лужайках она видела поставленные нарочно каменные плиты с выпуклыми изображениями больших фаллосов. Она смеялась, заливалась короткими всплесками женского звонкого смеха. Потом она вспомнила, что ведь такие плиты стояли и на греческих дорогах — гермы, потому что иногда бывало изображение не только фаллоса, но и большой, бородатой, с улыбчивым ртом, головы Гермеса. Она читала об этом или слышала... Кто-то ей рассказывал... Дядя Костю?.. Она никогда не бывала на родине своих предков... На какое-то мгновение она показалась себе сейчас очень заброшенной, очень такой несчастной греческой, македонской девочкой, уже и не женщиной, а девочкой, с таким тонким костлявым неуклюжим телом, с такими тонкими костлявыми длинными ногами девочки, оторванная от родной земли, от родных и близких, заброшенная в чужие края, такая одинокая, такая жалкая и жалостная... Потом она вспомнила Аполлодора, который остался в Александрии. Вот ему, наверное, было бы здесь, в Риме, интересно. Она отдала в его ведение Мусейон и Библиотеку, и всё это он худо-бедно восстанавливал и даже и, в сущности, восстановил... И какой-то старый анатом, она не помнила, кто, писал гигантский труд, посвящённый описаниям изображений мужского тела, рисованных или высеченных из камня... А вот астронома Созигена она взяла с собой. Она подумала, что Цезарю, пожалуй, будет приятно встретить в Риме Созигена, с которым он так много и плодотворно для реформы римского календаря беседовал в Александрии...