Выбитые из окопов, заваленные трупами, ничтожные остатки турецких войск с самим Хазандар-оглы, укрылись в лесу. Гессе не решился, однако, вступить в этот болотистый, никому не известный лес, и остановил преследование. Полагают, что при том беспорядке и ужасе, который был наведен на турок поражением их авангарда, Гессе без затруднений мог бы овладеть и Кинтриши и Кабулетами, лежавшими по дороге к Батуму. Но занятие этих пунктов едва ли принесло бы русским в то время существенную пользу. Ахалцихе был освобожден и без диверсии, а захватив Кабулеты, Гессе все равно не мог бы в них удержаться и, следовательно, напрасно потратил бы время и силы. Упорная защита турок в бою при Лимани невольно наводила на мысль, что каждый шаг в неприятельскую землю будет окупаться большими потерями, и, при отсутствии резервов, самые победы имели бы последствием неизбежную гибель в горах малочисленного отряда. Так именно думал Гессе и потому, приказав только срыть неприятельские окопы, отошел обратно к Кутаису.

Блестящая победа при Лимани не имела, таким образом, серьезного военного значения, так как кинтришинская поляна осталась в руках неприятеля, давая ему возможность по-прежнему грозить отсюда вторжением в русские пределы. Но зато нравственное значение этой победы было громадно. Она показала всю тщетность стремлений турок вредить России путем возмущения Гурии и смежных с нею христианских земель и смирила беспокойные элементы, которые еще таились в самом княжестве и были склонны следовать турецким внушениям. Победа при Лимани была зарей новой гражданственности и мирной цивилизации для этой страны, еще полной стародавних традиций полувоенного быта, которые турки так долго стремились обращать в свою пользу.

В самый острый момент зимних событий 1829 года, одновременно с тем, как русский гарнизон в Ахалцихе был осажден Ахмет-беком, Гурия ожидала вторжения турок, а в Арзеруме собирались огромные турецкие силы,– в этот самый момент вдруг поколебались и мирные отношения России к Персии, Рядом с известием о наступлении турок к Ахалцихе, в Тифлисе узнали, что русское посольство в Тегеране поголовно вырезано возмутившейся чернью, и войска шаха не дали ей никакого отпора. Произошло и одно из неслыханных нарушений международного права, которое могло считаться открытым вызовом к войне. Для Паскевича создавалось неимоверно трудное положение.

Как всегда, внезапное стечение неблагоприятных обстоятельств немедленно отразилось и на внутреннем состоянии Закавказья, встревожив и поколебав умы легковерного населения. Повсюду возникли толки о неизбежном разрыве с Персией. Война казалась тем вероятнее, что в Талышинское ханство уже ворвался бывший владетель его Мир-Хассан-хан,– и совпадение этого факта с действиями турок невольно наводило на мысль о предварительном соглашение между персидским и турецким правительствами. Пошли слухи, что Наги-хан с карапапахами и курдами намеревается напасть на Эривань и что страшный христианам сардарь Гассан-хан скоро прибудет в Маку, чтобы лично организовывать и направлять набеги на Армянскую область. Среди пограничных жителей поднялась тревога. Несколько армянских деревень, поселенных близ Урдабада, уже бежали за Араке. В самой Эривани многие горожане зарывали в землю лучшее имущество и укрывались в горы. В мусульманских провинциях всюду замечалось беспокойное брожение умов. В Шеке и Карабаге волнение росло с каждым днем, и то же, хотя в меньшем виде, повторялось и в Ширвани. Даже третий конно-мусульманский полк, уже стоящий на реке Акстафе и готовый к походу, не видя других татарских полков, снаряжавшихся теперь медленно и неохотно, обнаруживал стремление разойтись по домам и был удержан только силой. Джарские лезгины, еще так недавно предлагавшие Паскевичу выставить отборных всадников, теперь под разными предлогами не только уклонялись от своего обещания, но враждебные партии их стали показываться на Алазани и своим появлением тревожили мирные деревни Кахетии. Курды прервали переговоры и ждали, что будет.

Даже православная Грузия не осталась чужда этому общему глухому брожению. Злонамеренные люди пустили слух, что грузинский царевич Александр взял Ахалцихе и идет на Картли. Зачем Александру понадобился Ахалцихе, падение которого торжествовала вся Грузия,– об этом никто не спрашивал. Достаточно, что слух был пущен, и жители – одни из тайного сочувствия к царевичу, другие из страха перед неизбежностью убийств и грабежей, которые кровавым призраком всегда стояли перед глазами грузина,– начинали уже волноваться. Появись царевич – и громадное большинство народа, конечно, никогда бы не пристало к нему, как не пристало даже в более смутное время кахетинского бунта, когда, готовясь венчаться царским венцом, он шел в Аллавердынский монастырь, призывая грузин под свои знамена, но одно имя царевича в данную минуту могло послужить страшным орудием в руках даже ничтожной численностью партии, чтобы сеять всюду смуту. Тревожные вести шли со всех сторон, а Паскевичу приходилось скрывать их, чтобы не дать заметить персидскому посланнику, бывшему тогда в Тифлисе, что краю грозят беспорядки. Между тем безнаказанность и непринятие серьезных мер к их предупреждению могли отозваться горькими последствиями. Какой-нибудь ничтожный толчок – и общее восстание могло охватить Закавказье.

Положение было тяжелое, напоминавшее 1812 год, когда одновременно происходила война с Персией и Турцией, в Кахетии был бунт, а восстание осетин прервало сообщение Грузии с Россией. Хотя опыт тех лет показывал, что преодолеть возникшие опасности возможно, тем более, что теперь средств сравнительно было больше, да и целый ряд предшествовавших побед значительно облегчал задачу, но тем не менее малейшая нерешительность, оплошность или увлечение могли сильно скомпрометировать за Кавказом все русское дело. Паскевич был опытный, энергичный полководец, но обстоятельства требовали от него теперь не боевых доблестей, а тонких дипломатических соображений и действий. Необходимо было принять твердый настойчивый тон по отношению к Персии, чтобы силой убеждения, а не оружия образумить тегеранский двор, и в то же время показать готовность к войне, чтобы не выдать свою собственную слабость.

Паскевич хорошо понимал, что какие бы ни были причины убийства русского посланника, достоинство империи требовало удовлетворения за дерзкое попрание ее священных прав, но при войне с Турцией, сосредоточившей значительные силы в Азии, и при тогдашнем числе русских войск за Кавказом, трудно было начинать русскую войну с Персией,– и Паскевич поставлен был в необходимость просить подкреплений.

“Лучшим оправданием для меня в настоящем требовании,– писал он министру иностранных дел,– служит то, что две персидские кампании я окончил с теми войсками, которые мне были поручены, не испрашивая новых усилений. Перед началом прошлогодней турецкой войны из войск, находившихся под моей командой, четыре тысячи были отправлены в Россию, и до сих пор я никогда не жаловался на недостаток средств... Но теперь, когда обстоятельства переменились столь разительным образом, долг и обязанность заставляют меня принять все меры к охранению вверенного мне края от бедствий, которые могут быть тем ужасней, что всякая помощь, отправленная тогда, когда наступит действительная опасность, будет уже слишком поздней... Будьте уверены,– писал он в заключение,– что я не пощажу своей жизни, но без подкрепления войсками один я мало могу сделать”.