Она наблюдала за велосипедистом с большой чёрной колонкой, пристроенной, как рюкзак, у него на спине. И без того плотная городская среда наполняется энергией хорошей музыки. Довольные выпивающие зрители на террасах провожают медленными взглядами его громкую спину. В какой-то момент он пересекается с другим мужчиной на велосипеде, у которого на спине вместо музыкальной колонки приделан ребёнок, кудрявый светленький малыш лет трёх. Они улыбаются друг другу в радужном мерцании сентябрьского солнца и мощном звучании голоса Фредди Меркьюри.

Как много в Париже таких улочек: мощёных, очень крутых – не Сан-Франциско, конечно, куда мне скоро лететь на бумажную ярмарку, кстати, – но эти эротичные, поблескивающие изгибы глянцевого мощения, то вверх, то вниз, сплошные подъёмы и провалы, скрещения и сплетения, эти улицы часто взмывают и обрываются прямо в небе.

В белом провале неба в ущелье одной из таких улочек исчез музыкальный велосипедист, уже едва слышно излучая «Living On My Own», и Беке вернула слух к проклятьям Виски.

– Просто я не понимаю. Ну чисто вот логически. Между прочим, Непорочная Дева – первая суррогатная мать в мире. Да они должны изучение всех возможностей оплодотворения финансировать!

– Не ори! Не суррогатная, яйцеклетка её была, из рода Давидова. – Беке невозмутимо обвела взглядом соседей по столикам. Если кто-то и отреагировал на громкое заявление Виски, то разве что ироничным поднятием брови. – Я тебя услышала и твою остроумную мысль тоже. Лично я ничего против искусственного оплодотворения лесбиянок не имею.

– Какие у тебя башмачки маленькие, – с умилением сказал он и продолжил: – Ещё не хватало!.. – Полез в карман пиджака за телефоном. – Дочь уже где-то здесь. Пошли потихоньку?

– Пошли. А сын? – Беке встала, поправляя сумку через грудь, и встретилась взглядом с официантом, показывая, что они уходят.

– Будем надеяться, ничего не может произойти при такой степени охраны после января. Не могут же они стрелять на улице.

– Ну разумеется, нет.

Они расплатились и влились в поток идущих от метро людей. Виски примирительно оглядел всё равно значительную толпу на площади, ревниво прикинул, сколько из них посмотрели его мультик, и подумал, что для ораторов на призрачной трибуне народу достаточно, чтобы чувствовать и возбуждение – что слушает их столько поднятых к ним лиц, и разочарование – что этих лиц могло быть гораздо, гораздо больше. Это найс: только противоположные чувства в наше время способны высечь из скорбного бесчувствия хоть какую-то «настоящую» страсть.

Вполуха слушая крики какой-то дамы на сцене и едва различая на большом экране в солнечном дневном свете её проекцию, он окинул взглядом хорошо знакомый ему контингент, пришедший сегодня на площадь. Богема, интеллектуалы, многие причудливо одеты, витает устойчивый дух секонд-хенда, многие с нарисованными от руки плакатами, с фотографиями погибших художников, многие с радужными флагами. «Счёт пополняется, – подумал он мрачно. – Но кто по нему заплатит…»

Виски снова полез за телефоном и дальнозорко отставил руку подальше перед собой, чтобы прочесть сообщение:

– Жюль пишет, что стоит в пробке, будет минут через десять-пятнадцать… Что-о-о-о?! Этого не может быть! – завопил он, шаря по груди в поисках висящих где-то под шарфом, за воротом джемпера, очки. – Да чтоб меня разорвало!

– Что случилось? – Беке наклонилась к нему.

Но на площади Республики уже появились первые ряды тех, чьи фотографии прислал Вит, извиняясь за своё опоздание: не считая остальных попутных улочек, вся рю де Лион, каждый сантиметр из её одного километра и семисот метров, по прямой соединяющих две площади, был занят плотной многотысячной колонной, сначала собравшейся на Бастилии, и сейчас медленно втекавшей и растворявшейся в собрание притихших людей на Републик.

Во взаимоисключающем молчании две прежде отчаянно противостоявшие друг другу толпы сейчас сливались в одну и перемешивались, площади становилось всё меньше, её не хватало. Люди теснились. Могучий человек в костюме Оскара Уайлда, словно одетый очень дорогим театральным художником, вдруг выпростал из-под крылатки профессиональную камеру с огромным объективом и теперь громко фотографировал это слияние в напряжённой тишине.

Многие из них сочли необходимым прийти в розовых майках своей проигранной битвы, чтобы показать, что они по-прежнему остаются противниками однополых браков. В этот раз с ними совсем не было детей: слишком многое изменилось в Париже к 2015-му году. Дети присутствовали только на этих майках и флагах движения: в виде схематичных фигурок рядом с мамой-женщиной и папой-мужчиной.

Беке взяла Виски за руку и глазами показала на молодого священника, такого стройного и красивого в чёрной по фигуре сутане с белым воротничком, что невольно возникало подозрение, а не облачился ли кто-то из склонных к переодеваниям весёлых обитателей Марэ католическим святым отцом?

Но окружавшие его мужчины и женщины развеивали такие домыслы: это были обычные настоящие «добрые католики», каких полно в каждом приходе, и прийти сюда было явно их духовным деланием. В руках стройный священник держал макет огромного карандаша из картона и Евангелие.

Виски улыбнулся Беке с гримасой «ну это уже вообще ни в какие ворота», и они обернулись на звуки, раздавшиеся со сцены, справившейся наконец с онемением.

Солнце немного прикрылось облаками, и происходящее стало видно более отчётливо. Взволнованную речь держал маленький человек с тросточкой, горбом и в круглых очках, как показывал экран, сильно увеличивающих глаза со значительным косоглазием.

– Мы, французы, любим игру слов! – выкрикнул он очень артикулированно, как опытный оратор или лектор, и звукооператор на сцене, поморщившись, чуть снизил уровень громкости в микрофоне. – Но не тогда, когда она становится такой зловещей! Подумайте сами: этим летом, этой весной мы столкнулись с трансцедентальным Исходом и Переселением народов, Европа оказалась втянута в поистине библейские события и вынуждена принимать решения, к которым оказалась очевидным образом морально и духовно не готова! И вот этот дважды беженец, этот погибший сирийский юноша, бежавший и от войны, и от гомофобии в своей стране, находит страшную смерть через казнь здесь, во Франции, которую принял за убежище!

Оратор, искривившийся поднятым вверх плечом, опёрся на прижатую к ноге трость и набрал воздуха для следующего пассажа:

– Беженец и убежище. Вы все знаете, что организация, принимающая отвергнутых своей семьёй гомосексуальных подростков, называется «Убежище». Так вот вопрос: а можем ли мы быть гонителями своих собственных беженцев и одновременно принимать чужих? Может быть, наши сложности от этого диссонанса?

– Хороший вопрос, – кивнул Виски и раскурил потухшую сигару, пряча пламя зажигалки от ветра.

Тем временем на сцене снова случилось некоторое замешательство, стоявшие в линейку и по очереди выступавшие ораторы сбились в компактную кучку, окружив кого-то, и с сочувствием кивали: конечно-конечно, – доносилось оттуда.