– Валяй.

– Так: Джерри Ли Льюис… Скажешь, не апостол?

– Ну нет, этот точно апостол.

– Ну вот! Далее: Рой Орбисон. Карл Пёркинс. Джонни Кэш. Бил Хейли. Ронни Хоукинс. Рикки Нельсон.

Сосредоточенно перечисляя апостолов рок-н-ролла, Лефак загибает корявые пальцы над остывающей едой и не отрывает взгляда от верхнего этажа дома напротив, где на балконе в почти полной темноте сидит и читает светящийся киндл какой-то невидимый человек. И заключает:

– Каждый назначает себе богов и апостолов сам. Ты мне вот своих скажи!

Когда в сентябре 1960 года круизный теплоход «Победа» вышел на маршрут Рига – Копенгаген – Лондон – Гавр – Марокко – Тунис – Неаполь – Афины – Стамбул – Одесса, в общем и целом к путешествию я была готова.

Перечисляя десять городов, тётя Аня покачала головой и пожала плечами.

– Деваться всё равно было некуда. Даже сегодня одни названия этих портов, в которые мы заходили, могут привести в восторг редко путешествующего человека. Что же говорить о нас!

Отец проявил свойственную ему сообразительность и взял мне место в самом низком классе, отдельно от них: в каюте на восемь человек, что давало нам с ним возможность, как борцам на ринге, разбредаться в разные углы. Днём, когда совершались морские переходы, я тоже могла убраться под предлогом отдыха или «записей»: Танечку приводила в восторг мысль, что я веду «журнал путешествий». Она взяла у капитана множество буклетов на иностранных языках и могла часами с опийным взглядом планировать, на что употребит немногие часы «свободного времени», которые оставались у советских туристов, практически лишённых возможности ходить не группой.

Копенгаген – два дня, Эдинбург – тоже два, Лондон – три дня! Автобус из порта отвезёт нас в город, и там нас разместят в гостинице. Из Лондона – в Гавр: один день. Гавр – просто дверь в Париж: прибытие в порт, посадка на поезд и три дня в Париже! Возвращение в Гавр и следующий порт – Танжер, один день. Тунис – тоже день, и затем Неаполь, из которого на три дня нас поездом везут в Рим! После Рима мы возвращаемся в Неаполь и отсюда же катером на один день едем на Капри. Далее два дня в афинском Пирее, и Стамбул, заключительный последний день.

Уже в Копенгагене и Стасик и Танечка полностью сменили гардероб: гордый молодой отец трёхлетнего ребёнка из своего номенклатурного светло-бежевого чесучового костюма поглядывал на них из шезлонга на верхней палубе. Мне отец ещё в Ленинграде сказал, что моя поездка уже стоила ему почти половину автомобиля «Волга» и чтобы я вела себя скромно. Боже мой, да я и не думала вести себя нескромно, с чего бы вдруг? У меня были мои законные двадцать четыре доллара США, которые каждому советскому туристу меняли на всю поездку, и вот на них я мечтала купить в Лондоне жемчужное кримпленовое платье и босоножки на пробковой танкетке. Это был предел моих возможностей и мечтаний.

– Купили? – не вытерпела Марин.

– Разумеется! – успокоила её тетя Аня.

– Коротенькие переходы между портами теплоход обычно делал ночью. В большинстве городов, кроме больших, где останавливались на три дня и размещались в гостиницах, завтрак и ужин были на теплоходе, обед – в городе. График всех посещений всех городов типовой: первая половина дня – экскурсии, все тридцать человек за экскурсоводом с русским языком, музеи, местные достопримечательности. После обеда – или продолжение экскурсий, или так называемое «свободное время»: группа не менее трёх человек, чтобы приглядывали друг за другом, строго оговаривалось точное время возвращения в гостиницу или автобус.

Каждый человек с «Победы», кроме, наверное, Стасика, прошёл «инструктаж» со специальным товарищем из органов, как вести себя на «территории идеологического врага». Все всё понимали, словом. После ужина с теплохода уже никого не выпускали, зато у них там был настоящий коммунизм: отличный ресторан, музыкальный салон, выпивка.

Мне кажется, я как онемела, взойдя на борт, так, в общем, и помалкивала: всё происходящее казалось мне совершенно нереальным.

В Лондоне нас с Танечкой отпустили за платьями вдвоём: я вполне сносно говорила по-английски, а у неё была какая-то беда со ступней, и ей требовался переводчик. Я перевела всё про выступающую косточку на внутренней стороне танечкиного подъема, которая делает ноги разными в размерах, и нашла свои чёрненькие босоножки на танкетке. И платье нашла, серое, матовое, с ампирной талией под грудью, с чёрной лентой! Когда Танечка заставила меня надеть и то, и другое, я не узнала себя в зеркале примерочной. Танечка стояла за тяжёлой занавеской и шептала оттуда: ну как? ну как? покажись!

И когда я вышла к ней, она отпрянула и закрыла ладонью рот. У неё как-то убедительно получалось испытывать материнские чувства при нашей смешной разнице в возрасте. Но я даже покрутилась перед ней, как покрутилась бы перед мамой. Танечка с восторгом смотрела на меня, а я – на свои худые ноги, которые на танкетках казались бесконечными. Свой восторг Танечка решила выразить походом в парикмахерскую! Мы, конечно, очень рисковали, времени до часа, когда карета превращалась в тыкву, оставалось очень мало, но она уже несколько лет жила с большим начальником и знала, что некоторые правила для некоторых людей могут значительно смягчаться.

Мы вернулись неузнаваемыми. Гневный отец вообще не посмотрел в нашу сторону, когда мы вошли в гостиницу: пронзал грозным взглядом тротуар за витринными окнами.

Не узнал! И поэтому, когда Танечка обняла его сзади, чуть было не случился конфуз – он заломил ей руку каким-то бойцовским приёмом, он же находился на территории империалистического врага, в Англии. И только услышав родное верещание, сразу отпустил выломанный локоток.

Ошалевшими глазами он смотрел на её и мою высокие прически, всё нутро кабинетного убийцы из Большого дома вопило в нём против этого преображения собственной жены и дочери, но мужик, понимающий толк в женщинах, видел перед собой, какой могла бы быть его жена всегда, но будет только в этой поездке.

В Лондоне нас поселили в двухкомнатном номере, меня со Стасиком в одной, как бы в «детской», а отца с Танечкой – в другой. И всю ту ночь я слушала, как он за стенкой овладевает ею, раз за разом, раз за разом, по-хозяйски ворочая и швыряя её тело под удобными ему углами.

И думала я о маме.

Через день мы вернулись на корабль, выходящий в порт Гавр, и Танечка, когда я постучалась к ним в каюту, взять у неё буклет про этот город, похлопала с шальноватым видом длинными ресницами в едва приоткрытую дверь и почти беззвучно произнесла, чтобы я прочла по алым, с тёмной каймой губам: «Париж ждёт!»

Ночью я почти не спала, наблюдая, как наш огромный теплоход, словно морское чудовище на лежанку таких же морских чудовищ, медленно заходит на своё место в гаврском порту мимо грузовых и пассажирских судов со всего мира.

Сразу после завтрака мы должны были сесть на поезд и на три дня отправиться в Париж, поэтому перед едой я решила искупаться: мы наконец были в тёплом море, и утро тоже оказалось тёплым и солнечным.