Я нажал несколько кнопок, подождал несколько секунд и подмигнул Ромеру.

– А теперь три ее резервные копии спрятаны в недрах Сети.

Ромер побелел как полотно. Он попытался заговорить, но издал только хрип. Он знал, что влип по полной.

– Я очень скоро свяжусь с тобой, – продолжил я. – И ты мне поможешь. Тебе даже в голову не придет кинуть меня, потому что ты знаешь, что в этом случае произойдет с тобой, правильно?

– Да, – смог наконец выдавить он из себя.

– Отлично. А теперь – потеряйся. – Мы с Деком отступили в сторону, пока он заводил машину и начал медленно вести ее вдоль улицы.

– Отличная работа, – похвалил меня Дек. – Ты мне ничего не сказал о том, что хочешь его записать.

– Мне это пришло в голову в последний момент.

– С такой записью он твой на всю жизнь.

– Точно, – мрачно согласился я. – Теперь мне обидно, что я пожалел лишнюю сотню.

– Что ты хочешь этим сказать? – поднял он брови.

– В этой модели нет функции записи.

* * *

Дек отключился, как только мы вернулись домой. Было уже очень поздно, а ему пришлось пережить совершенно невероятные приключения. Его голова потребовала абсолютно объяснимого тайм-аута. Сам я какое-то время вертелся в кресле, а потом оставил ему записку, чтобы он знал, что меня не похитили инопланетяне, и отправился на прогулку.

Улицы были погружены в ту атмосферу, которая бывает только в предутренние часы, когда никого нет. Широкие и пустые, они напомнили мне об убийстве Хаммонда, которым я до сих пор мучился, но Санта-Моника намного приятнее Калвер-Сити. Это одно из тех мест, куда люди приезжают специально, а не потому, что просто хотят передохнуть. Я неслышными шагами шел по тротуару, оставляя за спиной квартал за кварталом, пока наконец впереди не показался парк Пелисейдс. Отличный парк, где можно полюбоваться ночными видами и поразмышлять, если удается найти местечко, не забитое полностью людьми.

Наконец я нашел подходящее на северной стороне. В пятидесяти ярдах от меня вокруг костра сидела группа молодых придурков, которые пили и ругались с вялой яростью; они видели, что я иду мимо, но не захотели выплеснуть свое настроение на меня. Кому это нужно в такую рань? Никому. Предрассветные часы – время одиночества и уязвимости, когда каждый чувствует себя лет на пять старше. Больше всего хочется заснуть или найти огонь и погреться у него. Это время чудовищ, и стараешься вести себя потише, чтобы они не пришли и не утащили тебя.

Какое-то время я смотрел на пляж, а потом поднял глаза на море. Мне хотелось обдумать план действий на завтра, но он все никак не складывался. Сейчас проблема казалась очень далекой от меня – то ли из-за освещения, то ли из-за времени суток, – как будто она касалась какого-то совсем незнакомого парня по имени Хап, за которого я почему-то несу ответственность. Мне мнилось, что я смотрю на мир со снисходительным любопытством, как, наверное, смотрят на него пришельцы, и вдруг я вспомнил, что именно так я уже чувствовал себя однажды – в восемь часов вечера накануне Миллениума.

Мне было шестнадцать лет, я ехал на вечеринку вместе с девушкой и Эрлом. Эрл за рулем, его новая подружка рядом с ним. Я сзади держался за руки со своей. В том возрасте мне казалось, что держать за руки любимого человека – очень важно. Это воспринималось как какое-то громкое заявление, замыкание символического круга, соединение двух любящих сердец. Когда становишься старше, уже не придаешь подобному такого значения. Руки обычно заняты другими вещами, ведь отношения развиваются в ускоренном темпе. У каждого, с кем ты встречаешься, уже есть жилье и некоторая самоуверенность или ее полное отсутствие. Все это заставляет не задерживаться на фазе держания за руки. Конечно, позже оно может случиться, но это уже совсем другое. Больше похоже на угощение закусками после десерта. Когда ты взрослый, вкусить блюда без спешки и в верной последовательности можно только в том случае, если заведешь роман на стороне – думается, для того романы и заводят. В них ты путешествуешь назад во времени посредством своей неверности, путешествуешь в тот период жизни, когда любая мелочь имела огромное значение. Наверное, что-то в этом роде толкнуло Хелену в руки Рикардо. Она далеко не дура и прекрасно понимала, что вершина Рикардовой карьеры – стать кормом для рыб. Но отношения супружества могут стать слишком обыденными. Ты переходишь из шума и неразберихи любовных восторгов в могильный покой спальни, и единственные звуки, которые отныне сопровождают твою жизнь – шорох страниц газеты или романа и журчание чая. И очень часто единственное, что может дать новизну ощущений и почувствовать себя живым – незнакомое тело, новые губы и неожиданное прикосновение чужой руки. Необязательно воспринимать это серьезно – даже лучше, когда оно не значит ничего. Ведь все, что тебе нужно, – небольшая гормональная встряска. Когда впервые влюбляешься, трогаешь лицо любимой, чтобы убедиться, что это волшебное существо реально, а по прошествии времени это перестает быть необходимым, потому что уже все знаешь и понимаешь: что действительно сложно отыскать в жизни, так это волшебство. Жизнь теряет блеск, и мне кажется, что мой грубый ответ Лоре насчет кота все-таки имел глубокий смысл. Смерть нашего с Хеленой питомца вполне могла повлиять на все, что произошло с нами, как и любое другое событие. Он был красивым животным, мы к нему привыкли как к части нашей жизни, как к воздуху. Даже когда он был жив, я часто ловил себя на мысли, удалось ли нам дать ему самую счастливую кошачью жизнь и в радость ли ему наше присутствие. Мне казалось, что если да, то когда ему придет время умирать, я легче смирюсь с его смертью. Но момент настал слишком скоро, и оказалось, что мои сомнения лишены смысла. Когда я держал на руках его мертвое тело, мне ничего не помогало – я мог бы собрать столько камешков, сколько мне заблагорассудится, но это ничего бы не изменило. Его мех был самым мягким из всех, что мне доводилось гладить, и как нечто противное природе воспринимал я необходимость зарывать кота в землю. Еще долгие месяцы после этого меня не покидало чувство тупой бесполезности и полного отсутствия желания жить. Может, то же самое происходило и с Хеленой? Может, она просто пыталась найти кого-то, кто мог бы остановить превращение окружающего мира в бесплотный призрак? Я до сих пор считаю, что лучше бы этого не случилось, но отчасти могу ее понять. Когда стареешь, гнев становится сильнее, потому что лучше понимаешь, что значит побывать в шкуре другого человека, и знаешь, что и ты, и он попадают в одни и те же ловушки.

В общем, все мы были взволнованы перспективой наступающего вечера. Это все-таки конец целого тысячелетия, черт побери! Последняя неделя превратилась в сплошное ожидание на фоне всяких странностей: «Си-эн-эн» постоянно сообщало о сектантах, которых находили мертвыми по всей стране, и тут же издевалось над апокалиптическими прогнозами. Мы же все пытались притворяться, что совсем не боимся того, что на следующее утро нам предстоит проснуться и обнаружить черную пустоту за нашими окнами. Все слишком громко говорили и смеялись и включали радио на полную, как будто хотели быть уверенными: наступающая новая эра нас заметит и пустит в себя.