Надо сказать, что Надежда Яковлевна при разводе всегда была на стороне женщины. А ее слова из письма оказались пророческими: “Вы знаете друг друга с детства. Неужели это не создает простой дружбы, чисто человеческого товарищества, которое сильнее пола и сильнее всего на свете? Может быть, именно это поможет вам выбраться из этой тяжелой беды?”

Дружба родителей возобновилась, Юля и Федя стали бывать у нас, мы с мамой – у них.

У Надежды Яковлевны я бывала вместе с мамой, иногда без нее, но нечасто. Надежда Яковлевна всегда очень нежно и с участием относилась ко мне.

…Мамы не стало 13 февраля 1992 года, отец умер 25 августа 1994 года.

Сама я окончила биофак МГУ. Но по специальности работала недолго, несколько лет. Потом какое-то время не работала – воспитывала своих четверых детей. Сейчас работаю в школе с естественно-научной специализацией.

Публикуемая подборка писем Надежды Яковлевны относится к 1965–1966 годам. Но сохранилось и еще одно ее письмо, более раннее, адресованное обоим моим родителям.

Дорогие Ната и Иван Дмитриевич!

Я всё же не теряю надежды увидеть вас в Тарусе. Сейчас у нас проводит отпуск Варюшка… Дача у нас по нынешним временам большая, и я как-нибудь уложу всех… Правда, может, просто на полу (чистом) на перине. Ей-богу, не так плохо – пол ровный, а диваны и кровати продавленные или жесткие. Перина хозяйкина, настоящая, нежная и неслыханно тяжелая. Не находите ли вы, что я пою, как соловей? Н. М.

Нату с Кавказа целую.

Наташа милая!

Наш последний разговор ужасно меня огорчил и поразил. Я много о нем думала, и мне хочется сказать вам вещь, которую вы и сами без меня знаете: не слушайтесь никаких советов и поступайте, как считаете нужным. Но только не забывайте про себя, думайте о себе, о том, как вам будет лучше. Первая часть моего совета – мура и болтовня выжившей из ума старушки. А вторая – актуально: мне кажется, что именно об этом вы меньше всего думаете (и думали). Я слышала от вас много об Ив. Дм. и о Тяпке[526], а о себе не говорите. У меня такое впечатление, что вы уж чересчур привыкли думать обо всем: Ваня, Тяпка, мама, экспедиция, дом и даже “четверги” (о Боже!), а сама Наташа как-то ни при чем. А мне кажется, что всё будет правильно, если Наташа вдруг почувствует себя центром и заговорит, и будет действовать так, чтобы никто в этом не сомневался. Я думаю, что Ивану Дмитриевичу давно именно этого не хватало и поэтому он и стал “живагствовать”…[527] Господи, слепые они, что ли, – эти любители литературы. Неужели они не понимают, что эту часть романа просто стыдно читать, как и всё, что Б. Л. писал о женщинах (и говорил)… Это древний предмет моих и Анны Андреевны воплей над ним: что он сейчас вывалит? И вот оказывается, что это принимается всерьез. А красивая, умная, прямая, настоящая Наташа не вырвала минутки, чтобы подумать о себе и о том, как ей будет легче жить.

Вы помните, как вы однажды (нынче зимой) прощались со мной по телефону? Я уехала с очень горестным чувством: вы мне сказали, что вам плохо, а накануне, на одном из двух “четвергов”, на котором я была, я вдруг увидела, как вы курили одну папиросу за другой, и всё об этом думала. Тогда я не решилась вам написать, да в сущности ничего и не понимала. А теперь, после нашего разговора, я поняла, что меньше всего в своей жизни вы отстаивали себя, свое состояние, свои интересы. И в этом, вероятно, причина всего. Нужно ли это? Я не знаю, как вам будет лучше – вы это должны понять сами, подумайте именно об этом. Ваша Н. М.

Вдруг вы захотите мне написать. Мой адрес: Верея, Наро-Фоминский р-н, Моск. обл, 1-я Спартаковская, 20. Шевелевой для Н. М.

Наташа дорогая, почему я должна воспринимать вас через кого-то, а не прямо, как очень милую, красивую, умную и на редкость приятную Наташу? Бог с вами… Вы себе устроили какой-то комплекс не “неполноценности”, а дурацкой скромности. Зачем?

Вы знаете, мне стало жалко Ивана Дм., впрочем, вероятно, не реального, а того, каким я себе его раньше представляла. Ведь я думала, что он из однолюбов, раз в жизни запутавшийся в большое увлечение. А может, так и есть? А впрочем, Бог с ним. Жаль только, что он и себя и вас замучает, да и Юлю, наверно, тоже. Всё это нелегко…

Я бы хотела сказать Ивану Дм., что жизнь вовсе не прожита, что никакой старости нет, что всё, что угодно, можно всегда начать, если надо что-то сделать. Весь вопрос только в этом: есть ли у него нечто, что надо сделать. Тогда никогда не поздно. Пример тот же В. Т.[528].

А вот еще о чем я думала. Вы знаете друг друга с детства. Неужели это не создает простой дружбы, чисто человеческого товарищества, которое сильнее пола и сильнее всего на свете? Может быть, именно это поможет вам выбраться из этой тяжелой беды? Думаю, что да, но хотелось бы, чтобы это было не за ваш счет.

Я получила письмо и от Варл. Тих. Он пишет, что все вы – т. е. Ел. Ал.[529] и вы – собираетесь как-нибудь в воскресенье приехать в Верею. Это прелестно. Езда часа 2 с хвостом. Верея, правда, не Таруса, и я не полная хозяйка, как там. Но это ничего. Женя во всяком случае вам будет рад, а я очень. Только еду привозите – жизнь скудная. Целую вас крепко. Ваша Н. М.

Милая Наташа!

От вас давно нет письма, и я забеспокоилась. Что с вами? Как у вас? Приедете ли вы в Верею?

Не поленитесь – черкните хоть слово. Я не могу сказать, что я думаю о вас – вы как-то всё время со мной и мне тревожно и грустно за вас. Я уверена, что у вас всё образуется, и желаю вам только силы и выдержки, а главное, такого решения, при котором вы не забыли бы себя.

Целую вас крепко. Н. М.

Дорогая Наташа!

Мне бы очень хотелось, чтобы вы были на открытии этой выставки[530].

Будете? Я уверена, что да. Надежда Мандельштам.

Милая Наташа!