Не пропустите, Н. Я., если пойдет. Я очень Вас люблю, но у меня чего-то не хватает. Я Вас люблю больше, чем О. Э. и его стихи, и хочу что-нибудь сделать для Вас. Саша М.

Милая Надежда Як-на, спасибо за “анти-Миндлина”[540] – было бы обидно, если это находилось бы в одних руках. Ник. Ив. сеет во мне недоверие к Македонову, я тоже думаю, что в конце концов это человек системы, а – что Вы пишете – чрезвычайно доверительно. Но это мое слабое “суждение”.

С Наташей я виделся. Признаюсь, мне через нее хотелось больше понять О. Э. (такие стихи, такая дружба) – и не удалось. Она – вся в доброте (наверное, от матери), но при этом есть и свой “оселок”. Знаете, есть натуры поддающиеся, растворяющиеся, есть – цельные, самобытные. Наташа из тех, кто имеет свое существование, но не связанное со значительным. Прочная узость (как провинциальная девушка, кя ласково смеется над городским – что у него за бредни!). Я не сумел это выразить, но вот что меня поразило: стихи – какие-то нравятся, какие-то – нет, но вообще мне ближе Пастернак… (О. М. сказал, я завидую, что у Б. Л. такие читатели… Не кроется ли здесь разгадка – для него Н. была новой молодежью – здесь провинциальное близко и социалистическому – которой он хотел понравиться и имел слабость думать, что нравится… В письме к Тынянову – “я, кажется, начинаю нравиться всем”.)

“Клейкой клятвой” – из Некрасова, “Черемуха” – из Есенина – ведь это ее, Наташино, чтение. Другое дело – “Неравномерной сладкою походкой” – это его гений (Петрарка, Белый – та же линия!). Он не надеялся здесь на понимание, а сказал: возьмите и после моей смерти отдайте в Пушкинский Дом как мое завещание. Наташа “не понимает”, почему ее походка[541], как-то О. Э. с жаром ее уверял, что она с ней неразрывна, “в общем какую-то глупость сказал…”.

Кроме того, передаю Вам и то, что Нат сказала мне “по секрету”. М б, это нехорошо, но я думаю, что этот секрет, т. е. – почему это секрет – достаточно пошло (провинциально узко). О. М. сказал: это любовные стихи, и это лучшее, что я написал…

В том, что она говорила лично об О. Э., сквозило что-то очень грустное и напомнило Достоевского… Сидел, осыпаясь пеплом, выходить боялся (психастения), в кепчонке, с палкой – старик. Постучали в 12 ч., сказал “я сейчас”, куда-то пошли, ночью, всё время говорил-говорил. В парке… рассказывал мне всю свою жизнь, торопясь, беспрерывно. Не хватает только Трезорки, чтобы получился портрет из “Униженных и оскорбленных”. Много милых, щемящих деталей: ирисы, восковые уточки на базаре в Калинине.

Я попросил Нат. Евг. записать всё, что она помнит о стихах и потом о некоторых Воронежских людях (Загоровский).

К Ник. Ив. хожу, он понемногу дает мне кое-какой материал для “летописи”. Кстати, биограф момент – достоверно ли, что О. М. переехал в Москву “вместе с правительством”, т. е. в сер марта 18 г. Дело в том, что в апреле были еще стихи в петрогр газете, а 7 мая, Н. И. нашел объявление, как будто бы состоялся вечер в Ак Худ с его и Анны Андр. участием. Сотрудничество в “Зн Труда” началось с 24 мая. Рукопись – он отсылает сегодня-завтра. Мне кажется, он немножко затягивает из чувства достоинства: прислали – пусть теперь подождут.

Вот строчки из Воронежской рецензии (на стихи Адалис): “Мы должны быть благодарны Адалис за то, что у нее нет собственнического отношения к теме. Лирическое себялюбие мертво, даже в лучших своих проявлениях. Оно всегда обедняет поэта”.

Это немножко задевает Б. Л. П. Есть еще маленькая, но замечательная рецензия на Анненского (нашел Н. И. в газ 13 г.). Я Вам пришлю (у Вас нет?) в следующий раз. А что – статья о Цветаевой?

Я сейчас очень болен тем, что хочу воспитаться в “христианском” отношении к людям – “несравнимым”. Ирина Мих. тогда сказала, что мы всё еще ленивы и мало расспрашиваем людей. Я сейчас думаю, что мы и не имеем права расспрашивать – во встречах с О. Э. они были равноправны и смотреть “через них” на него – дурно. В этом роде мой разговор с Наташей, наверное, последний такой опыт. Ваш Саша М.

Кожевническая, 17, кв. 98 (Вы написали в последний раз – 92).

Н. Я., Вам известен полный текст стихя о Виллоне? На всякий случай посылаю. Всё про себя и, конечно, не “ладил”, а “рядом” (“ладил” – зачеркнуто). Это – автограф, беловик, в ЦГАЛИ.

В Москве – без перемен, жарко. М б, позвать еще Н. И. в Тарусу? Он колеблется, погибает от жары. Я бы мог его проводить, если нужно. Саша[542].

Дорогая Над. Як., извините за задержку. Какие ранние стихи вам переписать? Взять у Н. И.? Он что-то пробормотал, де даст как-нибудь, потом… Вы его знаете. Но если Вы подтвердите мне, что это так, я у него настоятельно попрошу. Вероятно, Вы хотите иметь полный свод, включая Каблукова и др., – я это сразу же сделаю и пришлю или привезу сам.

В неразобранной папке я нахожу удивительные вещи – отчего растет моя любовь ко всем вам. Хочется поработать около Вас – молчаливым черным “послушником” (в замке).

Пока история с зубами затягивается и очень надолго. Но впереди еще август… Я никуда не устроился. Юля уехала на юг.

Всегда Ваш – Саша М.

Евг. Як., Варе и Коле – мой большой привет.

Дорогая Н. Я., мне пришлось побывать в Ленинграде – повод грустный – умер мой дядя, кого я очень любил (помните, я что-то вам говорил о них[543]). Сейчас я в Москве и, конечно, с удовольствием бы уехал куда-нибудь подальше, если бы можно было. Н. И. решил ехать в Лад (“пусть посмотрят на мое лицо”) – в понедельник. Много с ним это время занимались, к вам много вопросов, но для этого нужно быть около вас поблизости и еще одно условие: чтобы вы считали меня как раз тем архивным или тепличным юношей, котых не любил О. М. Ради О. М. я согласен. У меня как раз просьба: я встретил С. Маркиша, и он обещал мне показать, чтó у него от Вас (3 папки!), но, конечно, для меня важно и поработать, и расшифровать кое-что. Для этого нужна ваша санкция, т. е. чтобы мне взять домой на какой-то срок. Напишите ему, пожалуйста, об этом или мне, а я передам (два слова). И Н. И. хотел посмотреть. Не выяснилось ли с сентябрем? Напишите, я не теряю надежды выбраться – немного отдохнуть. Ваш Саша.