— А вот и царский павлин Меншиков! — указал Левенгаупт; царского любимца Клинкострем сразу увидел. В пурпурном, развевающемся на ветру плаще Меншиков вел в конном строю в помощь ингермландцам и невцам полк сибирских драгун. Но из леса драгуны могли выйти только густой колонной, а меж тем шведы успели завернуть захваченные пушки и ударили в упор картечью. Под Меншиковым упала лошадь, драгуны попятились, и Левенгаупту было ясно, что нужен последний натиск, дабы загнать колонну Меншикова в лес. И в этот момент его адъютант, обернувшись влево, вдруг тревожно воскликнул:

— На фланге русские!

Левенгаупт уже и сам ясно видел с холма, что в километре от поля баталии по заброшенной дороге, не прикрытой шведами, из леса выходит и спешивается конная русская пехота.

— Но разведка вчера доносила, что та дорога в слякоть «овеем непроходима! — сердито выговорил Левенгаупт своему адъютанту. Однако тысячи зеленых фигурок уже выходили, выходили и выходили из леса. «Впрочем, пока русские разберутся и построят правильную линию, здесь все будет кончено! А затем я заверну гренадер Кнорринга на нового неприятеля. Дайте мне час времени, и я заверну войска!» — молвил про себя Левенгаупт.

Но русский генерал не дал ему этого часа. К своему немалому удивлению, шведский командующий увидел, что, так и не выстроив правильный строй, который полагался линейной тактикой, выходящая из леса пехота русских попросту, густой толпой повалила выручать попавшую в беду колонну Меншикова. Русским генералом, который не дал Левенгаупту желанного часа, был Михайло Голицын, бывший в авангарде правой колонны, впереди своих любимцев семеновцев. В этом гвардейском полку князь Михайло начинал свою службу под Азовом, с семеновцами он брал Шлиссельбург и Митаву и уже который год был бессменным командиром второго гвардейского полка русской армии. Ежели в первый Преображенский полк брали великанов под стать самому царю, то в Семеновский полк отбирали людей хотя и невеликого роста, но хватких, крепких и расторопных, каким был и сам князь Михайло.

— Не важно, что ростом не вышел, был бы умом не обделен… — говаривал князь Михайло при зачислении дворянских недорослей в свой полк, и у семеновцев с самого основания полка были свои привычки: там, где преображенцы шли мерным шагом, семеновцы шли бегом, где преображенцы стояли щитом, семеновцы рассыпались цепью. Словом, то был полк так называемой легкой пехоты, скорый на ногу, легкий на подъеме.

Выскочив с разъездом на лесную поляну, князь Михайло сразу определил, что колонна Меншикова атакована на марше и что шведы вот-вот загонят светлейшего в лес. И хотя он не любил всесильного Голиафа и почитал его главным своим соперником по воинской удаче и славе, однако князь Михайло и на минуту не задумался, подать аль не подать помощь Меншикову. Более того, каким-то неуловимым, развившимся за долгие годы войны чувством Голицын сразу уловил, что все решают сейчас минуты, и, не построив семеновцев в правильную линию, повел их в атаку на выручку плотной колонной. Он правильно рассчитал, что поставленные между двух огней шведы не выдержат. И впрямь, не ожидавшие атаки с тыла, гренадеры Кнорринга ударились в бегство, и князь Михайло со своими семеновцами сразу отбил захваченную шведами русскую батарею. Пушки эти Голицын быстро завернул против шведов, и весь их левый фланг был за какие-то полчаса разгромлен. Правда, Ремсворд успел-таки в порядке отвести своих дворян и выстроил их для новой атаки. Но к этому часу уже сам Петр с преображенцами и астраханцами стремительно прошел через лес, построил правильную линию и принял на себя конную атаку шведов. Преображенцы и астраханцы встретили шведскую кавалерию столь жестоким огнем, что дворяне Ремсворда смешали ряды и повернули назад, так и не врубившись в русскую пехоту.

— Распорядись играть общее отступление авангарду! — приказал Левенгаупт адъютанту. И, обратившись к Клинкострему, генерал добавил: — Говорят, господин дипломат, вы большой любитель театра. Ну что ж, вы видели первый акт воинской драмы. Отправимся же на главную позицию и узрим главное действо.

— Да, это интереснее, чем Расин в Дроттингхольском театре! Но надеюсь, поворот театральной сцены будет в наших руках! — Легкомысленный дипломат лихо тряхнул буклями версальского парика и поскакал вслед за генералами, заранее представляя, какими красками опишет в салопе принцессы Ульрики Элеоноры это полное чудных превратностей сражение. А Левенгаупт уже забыл о своем спутнике, поглощенный новыми заботами и соображениями. «Столь удачно начать и так плохо кончить! — мрачно размышлял шведский командующий. — Эти русские дерутся как черти! Стоит, пожалуй, принять меры предосторожности и немедля вернуть рейтарские полки, посланные в конвой той части обоза, что ушла на Пропойск!»

Печально запели отступление шведские горнисты, а две колонны русских соединились тем временем на поле баталии. И только справа в лесу раздавались еще отдаленные выстрелы. Это смешавшиеся сибирские драгуны Меншикова догоняли разбежавшихся по лесу шведских гренадер.

Петр обнял светлейшего:

— Что скажешь, камрад? Запоздай мы, почитай, сидел бы ты сейчас как кулик в болоте?

Взяты были и первые трофеи: четыре знамени, две шведские пушки. Но самый большой трофей доставил под конец арьергардного боя Васька Увалень, приведший взятого им в лесной яме генерал-адъютанта его величества короля свейского графа Кнорринга прямо к Меншикову. Вид у парижского петиметра был самый жалкий. При бегстве и падении в медвежью яму граф изодрал свой щегольской мундир, потерял парик, оцарапал лицо. Тем не менее он отвесил светлейшему ловкий версальский поклон, вызвавший еще больший смех Меншикова и его офицеров.

— Зашел я в те кусты по большой надобности. От конной тряски да сырых грибов брюхо свело! Токмо справил дело, глядь, подо мной, в яме, значит, как зашуршит… Я, знамо весть, хвать за ружье, думаю, медведь! А тут вместо медведя швед вылазит! Ну, что швед? Швед не медведь, дело привычное, я его враз скрутил! — с лукавым простодушием объяснял Увалень свой триумф Меншикову и другим генералам царской свиты. Лукавил же Увалень потому, что надобно было оправдать столь постыдное дело, как отлучку с поля баталии в самоволку, хотя бы и по неотложной надобности. Но по громкому хохоту Меншикова и по улыбке своего полковника Бартенева Васька скоро смекнул, что прощение ему вышло полное.

— Как же мне его теперь наградить, твоего солдата, Бартенев? С одной стороны, за поимку генерала Увалень сей достоин первого офицерского патента, а с другой — он же генерала взял с явного перепугу, от медвежьей болезни! — сквозь смех обращался Меншиков к Бартеневу. В сей момент подскакал Петр, ездивший самолично разглядывать главную шведскую позицию. Еще издали он увидел заходящегося от хохота Данилыча, смеющихся до слез генералов и офицеров его штаба и печальную позитуру шведского генерал-адъютанта. И ощущение близящейся победы, возникшее в Петре после того, как столь удачно был опрокинут авангард шведов, еще более усилилось от одного вида молодых и задорных офицеров, находящих в себе силы смеяться в короткий перерыв баталии.

— Мин херц, тут такое… — Данилыч весело пересказал историю Васьки Увальня, а Петр и слушал и не слушал, сам улыбаясь и всматриваясь в улыбки офицеров. «Коль смеются, значит, и дале на кровь пойдут! — мелькнуло у него. — А крови сегодня еще много будет пролито…» Он вспомнил ровные ряды шведов, что поджидали русских за перелеском.