инстинктивно ожидала. И все же не хотела увидеть... На поверхности правой кисти имелись такие же точно синеватые пятнышки, как на щеке. Я достала из сумки лупу и тщательно рассмотрела рисунок пороховых пятен на щеке и на руке. Мне стало ясно, что, если приложить эту руку ко рту покойной, рисунок пятен был бы закончен. И соответствовал бы тем законам рассеивания, которые обязательны при выстреле на близком расстоянии. На близком... А в упор?

И тут я в первый раз за время осмотра вспомнила о Титове. Он сидел в соседней комнате спиной ко мне. Но спина его была так напряжена, словно он ею слушал каждое мое движение.

А что тут удивительного? Ведь я смотрела здесь на его мертвую жену, которую он только что видел живой...

Я поймала себя на этой странной мысли. Как же «только что»? Он ведь застал ее мертвой. Но это последнее соображение уже как-то не укоренялось во мне...

—      Алексей Алексеевич, — тихо позвала я. Он быстро вскочил со стула, как и в первый раз при моем появлении. Я хотела видеть его лицо, когда задам ему этот вопрос:

—      Ваша жена не была левшой?

Я задала этот вопрос еще без тени подозрения. Хотя сейчас уже могла, даже обязана была подозревать.

В этой комнате только что — когда? когда? — это имело сейчас решающее значение! — было совершено преступление. И я обязана была подозревать каждого из трех человек, находившихся в доме. А может быть, еще кого-то, кто был здесь...

Но ничего такого я еще не думала, не успела подумать.

Поэтому для меня был неожиданным ужас в глазах Титова, мгновенная вспышка, тотчас погасшая.

Я опять услышала эту фразу:

—      Я был плохим мужем...

—      Вы не ответили мне, — напомнила я.

—      Нет, нет, она не была левшой, — ответил он с удивлением, которое показалось мне запоздалым.

Я подумала, что обязана сказать о своей догадке — да нет, какая уж догадка! — о своем твердом убеждении Титову: уж очень он себя казнит.

Могло ли его утешить мое открытие? Но что надо сказать? Я вовсе не умела утешать. Это прекрасно делал Мотя Бойко. Некстати возникшее воспоминание не могло рассмешить меня в этой обстановке. Мы работали на «происшествии», в комнате рыдала вдова. Мотя Бойко, искренне сострадая, говорил ей: «Не надо плакать, есть порядок: и уголовный розыск здесь, и следователь, и служебная собачка...»

Но мне сейчас нужно было немедленно предпринять ряд совершенно определенных действий, и я мысленно уже уточнила их очерёдность: прежде всего отправить труп в Институт судебной медицины, точно поставив вопросы экспертам. Самыми важными из них были: с какого расстояния произведен выстрел и когда было совершено убийство.

К официальному бланку я приложила записку с просьбой сообщить мне предварительные результаты, не дожидаясь, пока будет готов акт вскрытия, — это всегда был многостраничный документ.

Сию же минуту я должна была начать осмотр места преступления, поскольку преступление было налицо. Применение собаки исключалось: дождь... Но я хотела, чтобы с той же машиной, которая отвезет убитую, приехал сюда фотограф, специалист по оттискам пальцев со всем необходимым на такой случай... Всем, ставшим необходимым с того мгновения, когда версия самоубийства была мной отброшена и всё так решающе и опасно переменилось... Я не знала тогда, что опасно и для меня...

Да, я должна была сказать Титову о своем открытии. Но разве он уже не понял по моему вопросу насчет левши?.. Несомненно, понял. Если так, то почему не спросил меня ни о чем? Сделал вид, что не понял смысла моего вопроса. Зачем?

—      Алексей Алексеевич, вы и так достаточно несчастны, не упрекайте себя. Ваша жена не самоубийца. Она убита, — сказала я, хотя мне почему-то не хотелось говорить этих слов.

Он спросил неожиданно грубо:

—      С чего вы это взяли?

И тогда я сделала то, чего не должна была делать, но почему-то это было мне нужно. Почему-то показалось миг необходимым, чтобы он второй раз, — я твердо знала, что второй, — теперь не спиной, а глазами увидел, что я делаю...

И я навела лупу на руку убитой и на ее лицо. Он увидел то, что видела я. Я готова была поклясться, что мы оба увидели это вторично. И что он совершенно точно, как и я, представил себе, что в момент выстрела правая рука женщины была прижата к губам тем жестом, который делает человек, как бы подавляющий крик ужаса. И я увидела еще, какой синеватой белизною покрылось лицо Титова.

Мне бросился в глаза именно лоб Титова. Высокий, гладкий, он хорошо очерчивался темными волосами, а теперь был совершенно алебастровым.

Титов понял, что я точно знаю: его жена не могла выстрелить в себя, правая рука ее была свободной.

Несмотря на то, что я была так профессиональна и занята своими профессиональными соображениями, я подумала: как сильно чувствует этот человек! Умеет ли он сдерживать свои порывы? Но в этой моей простой человеческой мысли, вероятно, уже таилось крошечное зернышко чисто профессионального подозрения...

Догадка такого рода не могла, не должна была оставаться догадкой. Ее надо было либо подтвердить, либо отбросить.

И теперь приобретало значение то, что раньше нисколько не «играло».

—      Когда вы вошли в спальню, окно было закрыто?

—      Да.

—      Шпингалет входил в паз?

—      Да, я открыл окно потом, подняв шпингалет.

—      Вы не заметили никаких признаков ограбления?

—      Нет.

—      Вы просто не подумали об ограблении?

—      Конечно, думал, но я как-то сразу заметил на туалете серьги жены. Они настоящие. Это у нее от матери.

«Так. Значит, его жена из богатой семьи», — отметила я на всякий случай.

В это время зазвонил телефон. Я удивленно посмотрела на Титова.

—      Наверное, сторож дозвонился в бюро повреждений. Я послал его в дом на горе́.

—      А где сторож?

—      Еще не вернулся.

«Вернется ли? — подумала я, но вряд ли преступник, перед тем как скрыться, будет озабочен исправлением телефона на месте преступления».

Голос Ларина вернул меня к чему-то, как бы давно прошедшему: так много изменилось за этот короткий срок.

—      Что выясняется? — прожурчал прокурор.

—      Осматриваю место преступления, — сухо ответила я.

Журчание не возобновилось. Ларин нелепо крикнул в трубку:

—      Разве она убита?

—      Да. И дождь смывает последние следы. — Я надеялась, что после этого он оставит меня в покое. Но напрасно.

—      С целью ограбления? — с надеждой спросил Ларин.

—      Пока следов ограбления не обнаружено,

—      Мотивы, мотивы! — простонал Ларин.

Он мог бы сообразить, что у меня не было времени и возможности это выяснить. Двадцать минут назад я еще не знала, что совершено убийство.

—      Докладываю о принятых мерах... — Только форма, узаконенная процессуальная форма могла успокоить Ларина, и он действительно от меня отвязался.

Дождь прекратился, но тучи не рассеялись, и свет был тусклый, сумеречный. Не могли сохраниться следы, но всегда предполагается, что