Сопровождающие их истребители вонзаются в низкое небо с орлиным клёкотом.

Всё! На площадь развернутым строем, занимая ее всю, вдвигается сводный военный оркестр парада. Марш Чернецкого... Торжество труб, убедительность барабанной дроби, ликование кларнета, апофеоз литавр.

Какая-то разрядка. Мгновение тишины. Облегченности. Отрадной усталости. Но уже за пределами площади, на дальних подходах к ней, слышны звуки другого оркестра, другой знакомой мелодии.

Под эти звуки, в хоре выкриков «Да здравствует...», в сумятице приветственно выкинутых рук с флажками, с портретами, с транспарантами занимают площадь колонны московских районов.

Пестрая лента течет непрерывно долгие часы. Долгие часы все там, на Мавзолее, стоят и машут руками и шапками, каждый раз встречая новую и новую волну со своим прибоем, своим шумом, своими брызгами...

И я стою, не обращая внимания на то, что снег тает на моём воротнике и холодная струйка течет у меня по спине.

Впечатления так переполняли меня, что я никак не могла втянуться в будничную колею. Куда я могла адресоваться со своими восторгами? Конечно, к Володе. Я знала, что он приехал перед самыми праздниками, а во время военного парада был в наряде на Красной площади.

Кроме того, я горела желанием узнать, убили ли тигра и при каких обстоятельствах.

Оказалось, что история с тигром была для Володи пройденным этапом. Небрежно, словно охотился за тигром каждый день, он сказал, что тигра вовсе не убили, а «отловили». Как же это?

— Очень просто, словили же его в тайге! И мы так же: загнали в западню, опутали сетью. В общем, он уже в зоопарке. А я как раз хотел тебя видеть. Не знаю, сможешь ли ты помочь в этом деле, но, понимаешь, я с ним обратиться ни к кому, кроме тебя, не могу.

Удивительно! Чем я могу помочь Володьке?

—      Ты сейчас все поймешь. Помнишь Гришку Прокофьева? Ты его раньше знала, когда он был помощником у меня в ДЕТО.

Действительно, я припоминала какого-то Григория, мужчину лет тридцати, то есть значительно старше Володи. И он был чрезвычайно исполнительным, немножко смешным, потому что нос у него сильно задирался кверху, а над этим задорным носом уныло свисал жидкий светлый вихор. Это несоответствие и было смешновато.

—      Ну а потом, уже в Москве, он перешел на самостоятельную работу, — говорил Володя. — Человек он верный. Служил на границе. Заслуженный, в общем. Одно время направляли его учиться. Но из этого ничего не вышло. Захлебнулся он в науках, еле вынесло волной. В полумертвом состоянии... И вот, понимаешь, вдруг в отделе кадров — через столько лет! — дознаю́тся, что Григорий скрыл свое социальное происхождение...

—      Сын кулака?

—      Хуже. Полицейского.

—      Какого полицейского?

—      Не жандармского полковника, конечно, а простецкого около́точного, с той самой шахты, где принимали Григория в партию. И где его отец этот самый и по сей час служит ночным сторожем в конторе.

—      Как же Григория принимали в партию?

—      Значит, не придали значения. Всем, безусловно, было известно, кто его отец. Ведь принимали на той же самой шахте... Но закавыка в том, что в анкете Григорий написал, что происходит из семьи служащего. И так оно шло и шло. Пока кому-то не взбрело в голову написать в отдел кадров: дескать, скрыл и продолжает скрывать...

—      И как же?

—      У нас на собрании, когда Гришку спросили, зачем он скрыл... ну, он честно ответил: «Иначе меня не приняли бы, а я хотел быть в партии...» А почему хотел? Не для личной же выгоды — какая уж там выгода! — то на границе под басмаческую пулю голову подставлял, то хлеб брал у кулаков... Мы и решили: строгий выговор с занесением. И вверху утвердили. А со службы, конечно, попёрли...

—      Ты думаешь, его можно будет к нам устроить? — удивилась я.

—      Ну что ты! В органы юстиции не пойдет. А вот в газету, внештатно, можно попробовать. Гришка — писучий парень. Поговори со своим Овидием.

Я обещала.

И действительно, Григорий Прокофьев пришелся ко двору в «Вечерней газете»...

Кто мог бы вообразить, при каких обстоятельствах мы снова встретимся с ним!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Этот год был для меня годом работы. И успеха. Я уже привыкла к успеху.

Когда дождливым рассветом начался тот августовский день, я никак не могла предположить, что ступила на край доски, другой конец которой хватит меня по голове, и от этого удара я рухну.

Телефонный звонок разбудил меня мгновенно: уже выработался такой рефлекс — «На происшествие!». Необычным было только то, что звонил сам Ларин.

—      Слушайте меня внимательно, Таисия Пахомовна, — начал он тем повышенным тоном, который всегда у него сопутствовал обстоятельствам щекотливого характера.

—      Я вас слушаю внимательно, Иван Петрович, — отозвалась я почтительно, как могла спросонья.

—      В Лебяжьем, на даче Титова, да, да, того самого: Алексея Алексеевича... — торопливо и доверительно журчал Ларин...

Что значит «того самого»? Я вообще никакого Титова не знала.

— ...жена Титова покончила жизнь самоубийством.

Я выжидательно молчала: «Я-то тут при чем? Я же не районный следователь. К тому же имело место самоубийство…»

Ларин журчал в трубку:

— Самоубийство бесспорно, но начальство интересуется возможными мотивами. Человек-то уж очень на виду.

Он, несомненно, имел в виду мужа и диву давался, с чего бы кончать с собой женщине, раз у нее муж «на виду».

Я все еще не понимала, о ком идет речь, но в ларинском журчании мелькнуло слово, осветившее для меня всё: Холмогорная! Да, Титов — начальник строительства в Холмогорной, блестящий хозяйственник, герой гражданской войны, представитель новой технической интеллигенции. Я его видела в разных президиумах: красивый мужчина с таким огнем в глазах, что казалось, сейчас выпрыгнет из президиума и чего-нибудь учудит... А что жена? Наверное, такой хват имел романы на стороне.

Такие