Эллис провожает меня взглядом до самой двери, пока я не закрываю ее, – еще один барьер между нами.

Мы с Эллис стережем друг друга в этом доме, как два стервятника – умирающую добычу.

Если я в комнате, она тоже обязательно придет туда. Она следует за мной по пятам, молчаливая и внимательная, когда Леони зовет меня играть в шашки и когда Каджал просит меня подколоть слишком длинную юбку. Такие обычные занятия, но все они теперь пропитаны напряжением, нервозностью. Когда Леони передвигает шашки, ее рука трясется. Каджал вздрагивает, когда мои пальцы задевают ее спину.

Мы все – призраки в этом доме, ждущие, по кому зазвонит колокол.

Я не сплю ни в эту ночь, ни в следующую. Даже с просунутым под дверной ручкой стулом, я вздрагиваю от каждого скрипа половиц за дверью, от шороха ветвей за окном. Для защиты я жгу свечи. Но если они не смогли напугать моих собственных фантомов, против Эллис они бессильны.

Мой мир уменьшается до ощущений. Свет слишком яркий, звуки чересчур громкие. Когда со мной говорят, я слышу и отвечаю, но через две минуты уже не могу вспомнить, что мне сказали или что это значило. Мы с Эллис существуем по разные стороны. Мы скребемся о преграду, стоящую между нами. В конце концов одна из нас сметет ее и ворвется в обитель другой. В итоге одна из нас проиграет.

Алекс не ушла. Даже зная, что ее присутствие во многом было происками Эллис, я не могу стереть ее из своего сознания. Я все еще вижу ее в сумерках. Я до сих пор замечаю ее передвижения среди деревьев. Ее голос будит меня среди ночи. Воспоминание о ней омрачает мою душу.

Может быть, я несправедлива к Эллис. Возможно, некоторые из моих кошмаров реальны.

Вечером в пятницу моя мать появляется в Дэллоуэе, привидение, окутанное ароматом дорогих духов. Я не сразу узнаю ее, стоящую в дверях, с красиво уложенными, аккуратными локонами и в розовом платье от Изабель Маран. В Ницце она похудела.

– Что тебе здесь нужно? – резко спрашиваю я.

– Звонила мисс МакДональд. Она сказала, что пропала твоя подруга. – У матери такой вид, словно она не понимает, что ей делать в этом месте, она бросает взгляд на полки с книгами, на свечи на столе и, наконец, на карты таро, разбросанные по полу.

– Фелисити, что все это?

– Ничего. Тебе не нужно было приезжать.

Наверняка у Сесилии Морроу были дела поважнее – более статусные, – чем ее безумная дочь и мертвые тела, падающие за ней, как срезанные цветы.

Мать подходит ближе и опускается на колени, чтобы рассмотреть карточный расклад. Это был плохой расклад, много плохих знаков; я вытянула Висельника и думала о Тамсин Пенхалигон, качавшейся на дереве, на котором ее повесили. Чтобы отразить ее проклятие, я сожгла над картами анис и гвоздику.

Сейчас мать проводит рукой по молотым пряностям, растирает их большим пальцем, ее накрашенный рот кривится в гримасе неприязни:

– Я думала, ты это бросила, – говорит она.

– Это для моей дипломной работы.

– Фелисити…

Я знаю, что она собирается сказать. Она говорила с доктором Ортегой, которая прожужжала ей все уши рассказами о моей паранойе, моей одержимости Пятеркой из Дэллоуэя. Нет нужды объяснять, как все академические увлечения превращаются в одержимость. Она бы не поняла, что колдовство может быть просто метафорой, как сказала Эллис. Что магия не обязательно должна действовать, чтобы что-то значить. Что иногда волшебство – это бальзам от ожога и единственный способ излечиться.

– Я в порядке, – сообщаю я. – Ты можешь ехать домой. Обратно в Аспен, или Париж, или куда там еще. Не беспокойся обо мне. – Я смеюсь. – Ты никогда этого не делаешь.

– Я действительно беспокоюсь о тебе. Фелисити… дорогая… ты по-прежнему принимаешь свое лекарство?

– Да.

– Можешь показать мне пузырек?

Я резко выдыхаю, а потом со свистом втягиваю воздух.

– Какое тебе вообще до этого дело? Зачем ты притворяешься, что это я сошла с ума, – это не я сумасшедшая! Это не я провожу каждый час каждого чертова дня в обнимку с бутылкой. Это не я принимаю ксанакс и рву бесценные картины, чтобы говорить всем, что я совершенно счастлива.

Не могу сказать, попала ли я в цель. Лицо матери совершенно бесстрастно, как поверхность замерзшего озера. Наверное, даже сейчас ее чувства утонули в шести стаканах красного «Кот-дю-Рон».

– Я считаю, – наконец говорит она, поднимаясь на ноги и стряхивая с руки специи, – тебе следует взять еще один академический отпуск. Доктор Ортега сказала, что они могут подготовить тебе место уже к следующей пятнице.

– Пошла ты.

На лице матери наконец появляется реакция: ее рот искажается от шока, и она немедленно закрывает его рукой.

– Фелисити Элизабет, такие фразы не соответствуют…

– Пошла ты, – снова говорю я. – Пошла к черту и куда подальше, твою мать!

Румянец, заливающий ее щеки, прекраснее всего, что она могла бы купить у Шанель.

– Ты не в порядке, – говорит она. – Очевидно, домоправительница МакДональд была права. Совершенно ясно, что потеря подруги может оказать на тебя такое действие, после того что случилось в прошлом году.

Совершенно ясно. Моя мать никогда ничего во мне не понимала, начиная с того дня, когда я родилась и она сплавила меня первой из множества нянь.

– Я не поеду, – говорю я.

– Поедешь. Мне пришлось поговорить о тебе с полицией. Ты об этом знаешь? Декан сказала мне, что тебя допрашивали. Мне пришлось позвонить им и сказать, что ты всего лишь больная девушка, скорбящая по подруге. Я сказала, что ты ранимая, что ты…

На самом деле ей пришлось позвонить одной из своих приятельниц с Восточного побережья и заставить ее поговорить с полицейскими.

Или ей пришлось заплатить.

– Мне уже восемнадцать, – сообщаю я, ухмыляясь безумно и зло. – Мне восемнадцать. Я совершеннолетняя. Ты не можешь заставить меня.

Мать кажется сейчас такой маленькой: хрупкая фигурка, скрытая в раковине дизайнерской одежды и наследственного богатства. Одно прикосновение – и она сломается.

– Возможно, я не смогу заставить тебя обратиться за помощью, но я могу поговорить с деканом – и тебя исключат из школы.

Я качаю головой.

– Нет. Ты прежде никогда не хотела быть мне матерью. Не смей начинать сейчас.

Ее плечи дрогнули. На секунду мне показалось, что она заплачет. Но вот Сесилия Морроу поднимает подбородок и кивает. На этом все.

– Я поняла.