– О чем ты?

– Аманда могла и пса твоего и инкуба порвать на шмотье раньше, чем они что-то поняли и почувствовали. Но она слишком вознеслась; тот, кто не чтит Равновесие, отрывается от реальности и рано или поздно это оборачивается против него. Она не верила, что какие-то слизняки могут ей навредить. Что какой-то блохастый выстрелит в нее – у него кишка тонка и скорости не хватит. Твой пес вообще обманчивый, сука, не брешет, а сразу в горло.

– Он кобель, – усмехнулась я.

– Ну да, – как ни в чем не бывало, с улыбкой согласился Франс.

– В общем, шансов завалить Аманду и Анду у твоих прихвостней было немного, а поди ж ты – сумели.

– А Алехандро?

– А что Алехандро, я знал, что он опасен. Но мы тоже, знаешь ли, не можем убивать себе подобных без крайне веской причины. Тем более что он годами вел себя тише воды ниже травы. А одной недоброй ночкой я проснулся в жгучих серебряных цепях.

Вамп погрузился в неприятные воспоминания.

– Мы держали пираний, – задумавшись, произнес он. – Крысы раздражают. Так он меня моим рыбкам и скормил. Нет, они не жрали, но пробовали. Покрутится, покрутится и откусит – не еда, выплюнет. Опять крутится, крутится, думает своим микроскопическим мозгом, а вдруг что-то поменялось, опять откусит, опять выплюнет. А их тридцать с лишним было, безмозглых, мелких, зубастых тварей… Он хотел, чтобы я птенцов отпустил, но я не дурак, чтобы на такое соглашаться и верить клятвам Лореловского выкормыша. Что тебе еще рассказать, Пати? – он впился в меня взглядом. – Рассказать, как он долгими месяцами морил голодом, жег серебром, святой водой. Мучил и унижал, растаптывал перед гнездом и заезжими, превратил в шлюху и жратву в надежде, что я сдамся. А вам, божкам, было насрать, что там у мертвяков творится!

– Ой, Франс, не надо, тебе точно так же насрать на то, что творится у нас. Ты бы и палец о палец не ударил, не будь я белой, не будь я полезна тебе. И если мне вдумается издеваться над Седриком, ты не встанешь на его защиту.

– А тебе вздумается? – удивленно поинтересовался он. Перепады у него в настроении покруче, чем у психопатов со стажем.

– Нет, не вздумается, – я помолчала и продолжила. – Но после смерти Алехандро ты быстро прибрал все к рукам.

– Я многих убил, просто взял и убил. Это, знаешь ли, впечатляет и внушает. Те, кто остались, не рискнут злоумышлять против меня. Остались либо слабые, либо умные. И те, и другие не спешили быть мне палачами, когда я пал.

– Франс, а ведь ты, наверное, до колик испугался приезда Аманды.

– Ошибаешься. Я усвоил уроки и удвоил осторожность и защиту. Да и потом, как это ни странно, то, что не убило – сделало сильнее. Ничто так не заставляет расти над собой, как стремление выжить.

– А какой ветви был Абшойлих? Тоже зеленой?

– Нет, багровой.

– Точно, багровые vis-всполохи. Но он так легко менял тело.

– Лет пятьсот или даже больше одно гнездо снюхалось с каким-то божком смерти, пойдя ему на службу. Он очень много им дал, но в конце концов Равновесие взяло свое, с ним расправились, как бы даже не слуги Единого… А может, и не они, может, он кому-то из ваших поперек горла встал. Но божка не стало, а багровые остались. И когда в Старом Свете немцы принялись мстить за поражение, да так, что всем места стало мало, когда людишки додумались содержать себе подобных как скот и убивать так, чтоб дешевле выходило, вот тогда для багровых, вскормленных на смерти, и наступил персональный рай на земле. А красные побежали в Новый Свет, в те годы наша община увеличилась вдвое. Вообще Нью-Йорк – город красных, как и Эл-Эй.

– Лос-Анжелес ведь тоже подвергся нападению.

– Да, и там все успели разбежаться.

– Предоставив filii numinis выгребать всё.

Франс лишь пожал плечами.

– Значит, «отказавшиеся» – это подвид красных и только красных?

– Нет, ими могут стать любые… «Отказавшиеся» не хотят следовать своей натуре или не могут, но и выйти на солнце – кишка тонка. Вот и тусуются по больницам и хосписам, пропитываясь смертью и страданиями да подворовывая кровь. Этих ничтожеств не трогают, потому что они под номинальной защитой Отшельника. Из «отказавшихся» иногда вырастают Проводники.

– Проводники душ за завесу смерти? – задумчиво переспросила я.

– Угу, безбожников не так уж мало. Кто-то должен ими заниматься, – Франс всем своим видом показывал, как ему наскучил этот бессодержательный, на его взгляд, разговор. Я не сдержалась.

– М-да, а ты у нас такой весь красивый да сексуальный, вскормлен на инкубах, – желчно выдала я то, что давно крутилось на языке.

Франс зло зыркнул в ответ.

– Наслушалась своего… Пусть радуется что я молчу о нем и его прошлом. Срань красная, снюхавшаяся со священниками, те еще святоши, видать, были.

– Да нет, святоши были такие, как надо.

– Чтоб ты знала суккубы и инкубы сами к нам шли. Они ж глупые, как пробки, это твой какой-то… уродское исключение из правил. Когда Генрих только создал меня, и года, кажется, не прошло, мы спасли суккуба, ее схватили и собирались сжечь на костре. Залюбила кого-то до смерти и ее взяли прямо над телом, повезло ей, что весь день шел проливной дождь и казнь отложили. Мы только прибыли в город и прохаживались по центру возле ратуши, и Генрих почуял ее. Конечно, мы ее вытащили.

»Что ж добру пропадать» – в мыслях ехидно прокомментировала я.

– Никто ее ни к чему не принуждал, она сама охотно делилась кровью. Генрих нам обоим был как отец. Мы ее еле приучили сидеть тихо днем, не нарываться на неприятности, глупышка была исключительная, но милая и озорная. Двадцать пять лет мы были неразлучны… За эти годы я достаточно повзрослел и набрался сил.

– Что случилось потом? Что случилось с ней?

– Ну мы были одиночками, в смысле Генрих был одиночкой, а я – его птенцом. Мы путешествовали по Европе, нигде не задерживаясь, чтобы не вступать в контакты с местными. Чего нас занесло в Рим? В общем, там нас троих заметили в первую же ночь и настойчиво пригласили в гнездо. Глава общины оказался куда сильнее Генриха, и он попросил Сусанну себе. Чтобы хоть как-то унести оттуда ноги, пришлось согласиться, хоть мы и очень горевали о разлуке с ней. Мы ее очень любили, глупышка вросла в наши сердца.

Я закрыла лицо руками, сдерживая истерический смех

– Свет и Тень, хоть бы меня никто так не любил, – бросила я, прикусив язык. Что толку цапаться с вампом? Что этот трупак может понимать в любви? Понимал бы – никогда б не стал вампиром.

– Что ты понимаешь? – прошипел он.

– Ты прав – ничего, – примирительно произнесла я.

Я ничего не понимаю в существовании, поддерживаемом чужой кровью и смертями. Без цели, без смысла влачиться по вечности, а дабы не прервать это безумие, выйдя на свет – цепляться за извращенную привязанность к такому же жалкому чудовищу, породившему тебя или порожденному тобой, или за ненависть к кому-нибудь по какой угодно причине. А! Нет, есть еще одна причина существовать, и очень веская – улучшение породы: надо становиться сильным монстром и плодить себе подобных. Мертвых чудовищ, способных отбирать жизнь и кровь и называть перверсии любовью.