Юрий Дмитриевич подошел к киоску, купил шоколадных конфет и кинул тоскующей обезьяне. Обезьяна подобрала одну конфету, аккуратно развернула бумажку, конфету положила в пасть, а бумажку скомкала и довольно метко швырнула Юрию Дмитриевичу в лицо. Раздался дружный гогот толпы.

Юрий Дмитриевич пошел в другой конец зоопарка, где располагался змеиный террариум. Кормили удава. Живой кролик, упираясь изо всех сил, полз сам к удаву.

– Это удав его гипнотизирует.

– А закрыл бы глаза и в сторону сиганул бы, – сказал какой-то белобрысый парень.

– Ему невыгодно, – сказал Юрий Дмитриевич. – У кролика и удава общая идеология, и это ведет к телесному слиянию… Кролику даже лестно иметь общую идеологию с удавом. Кролик перестает быть кроликом и превращается в удава… За исключением, разумеется, физиологических отходов…

– Уже с утра пьян, – сказал служитель, посмотрев на Юрия Дмитриевича. – Тут третьего дня один пьяный к белому медведю прыгнул… Следи за вами…

У загородки, в которой ходили пони, зебры и ослики, Юрий Дмитриевич немного отдохнул душой. И если одна зебра и пыталась его укусить, то лишь потому, что, не обратив внимания на предупредительную надпись, он пытался ее погладить.

Юрий Дмитриевич вспомнил о вчерашнем звонке, посмотрел на часы, вышел из зоопарка, взял такси и поехал к институту. В институтском здании, непривычно пустом и тихом, пахло известью и краской. По коридорам ходили маляры, грязный паркетный пол был устлан газетами. Юрий Дмитриевич поднялся на второй этаж и толкнул обитую кожей дверь. Здесь было чисто, поблескивал навощенный паркет, ветерок настольного вентилятора колебал опущенные шелковые шторы. Незнакомый молодой человек в хлопчатобумажной куртке, очевидно, прораб строителей, диктовал машинистке Люсе какую-то склочную бумажку, всё время делая ударение на слове «якобы».

– «Утверждение генподрядчика, что якобы покраска нижнего этажа… – диктовал молодой прораб, – якобы покраска не соответствует установленным стандартам…»

Когда Юрий Дмитриевич вошел, Люся и Екатерина Васильевна одновременно посмотрели, и лица их стали одинаковыми: удивленными и испуганными.

– Здравствуйте, – сказал Юрий Дмитриевич.

– Здравствуйте, – неуверенно ответила Екатерина Васильевна. – Я, собственно, доложила, что вы больны… Мы повестку собирались вам домой переслать.

– Какую повестку? – спросил Юрий Дмитриевич.

– Вам прибыла повестка из милиции.

– Давайте.

– Она у Николая Павловича.

Юрий Дмитриевич услыхал, как за спиной Люся шепталась с прорабом, и прораб закряхтел, искусственно зевнул, чтоб подавить смешок.

Юрий Дмитриевич шагнул к боковой двери, но Екатерина Васильевна с неожиданной для ее грузного тела ловкостью вскочила, поспешно сказала:

– Минутку, я доложу… – и протиснулась в дверь, захлопнув ее перед Юрием Дмитриевичем, а возможно, даже прижав изнутри задом.

– Входите, – сказала она, выйдя несколько погодя и тревожно посмотрев в лицо Юрию Дмитриевичу.

Вся стена в кабинете была уставлена книжными шкафами светлой полировки, где тесно стояли книги с золотистыми корешками. В углу стоял скелет. Сам Николай Павлович, цветущий, очень волосатый мужчина, сидел не за столом, а в кресле рядом, очевидно, приняв эту позу из демократических соображений. Он был в нейлоновой японской рубашке, расстегнутой на груди; седеющие волосы густо подпирали его под самое горло. Николай Павлович во время войны был замполитом крупного госпиталя. Позднее работал в Министерстве здравоохранения, а с 52-го – замдиректора мединститута.

– Как вы себя чувствуете? – поднимаясь навстречу и улыбаясь, спросил Николай Павлович.

– Ничего, – ответил Юрий Дмитриевич. – Мне прибыла повестка?.. Это интересно.

– Да, – ответил Николай Павлович. – Кстати, выглядите вы неплохо… Я так и предполагал… Бух, как всегда, преувеличивает… В таких случаях я предпочитал бы не Буха, а Соловцева… Несмотря на опыт, Бух все-таки излишне… – Николай Павлович задумался, подыскивая слова, – излишне специфичен…

– Что вы имеете против Буха? – спросил Юрий Дмитриевич, разглядывая волосатую грудь Николая Павловича; волосы вились колечками, как у барашка. – Письмо в министерство о вас сочинил я, я был инициатором.

– Люблю откровенных мужиков, – сухо сказал Николай Павлович. – Русский человек, даже если он идет на поводу, сохраняет, пусть помимо своей воли, какие-то благородные качества.

Он обошел вокруг стола и сел, прочно поставив локти.

– Садитесь, – коротко кивнул он.

Юрий Дмитриевич сел.

– Ваш коллективный пасквиль, – сказал Николай Павлович, наклонив голову, точно собираясь боднуть, – ваш пасквиль у меня… Его переслали Георгию Ивановичу, но, поскольку Георгий Иванович болен…

– Значит, попало не по назначению, – сказал Юрий Дмитриевич мягко, точно терпеливо разъяснял непонятный вопрос студенту. – Напишем опять… Или я просто поеду… Нельзя вам, Николай Павлович, быть замдиректора мединститута. Николай Павлович, если в начале века человечество умирало главным образом от туберкулеза и заболеваний кишечника, то теперь оно умирает от заболеваний сердца, рака и болезней нервной системы… Это болезни движения… Человечество изнемогает от собственных темпов… Рак убивает миллионы беззащитных… Каждый медик, просыпаясь утром, прежде всего должен испытать чувство стыда…

Николай Павлович осторожно позвонил. Дверь скрипнула, но Екатерина Васильевна не вошла, очевидно, просто заглянула.

– Продолжайте, – сказал Николай Павлович. – Я вас слушаю. Кстати говоря, какое магическое исцеление… Еще вчера бред по телефону, а сегодня вы говорите как умелый карьерист, пытающийся с помощью склоки занять чужую должность…

– Я не претендую на должность, – сказал Юрий Дмитриевич, – но ее должен занимать опытный специалист, особенно учитывая преклонный возраст и болезни Георгия Ивановича… Он, собственно, числится директором номинально…

– Ну, конечно, – выкрикнул Николай Павлович. – Значит, Бух…

– Бух – опытный специалист, – сказал Юрий Дмитриевич.

– Минутку, – сказал Николай Павлович, всем телом подавшись вперед. – А в пятьдесят втором, когда Буха разоблачили… Вернее, когда возникли всякого рода сомнения… Вы ведь тоже подписали письмо…

– Да, – сказал Юрий Дмитриевич; он сидел, прижавшись головой к высокой спинке кресла, чувствуя, как в венах около уха гудит кровь. – Я сейчас был в зоопарке, там кролик сливается с удавом… Я подписал в 52-м на Буха, а в 51-м Бух подписал на Сокольского… А Сокольский, перед тем как повеситься, оставил записку. Ни слова к жене, к детям. Одни лозунги… История знает немало палачей и жертв, но никогда еще жертва и палач не были так едины, никогда еще не было, чтоб жертва столь сильно любила своего палача…

– Я, конечно, не обладаю такими тонкими способностями в установлении диагноза, как Бух, – усмехнувшись, сказал Николай Павлович, – но симулянта я всегда определял с первого взгляда… Когда я был ротным фельдшером, симулянты все находились в строю… Они стояли по ранжиру, – крикнул вдруг Николай Павлович, покраснев. – Нам известно, что вы связаны с церковниками… Мы не можем доверить воспитание студенчества человеку враждебной нам идеологии… Вы пытаетесь очернить советскую медицину своими высказываниями… И теперь, когда вы разоблачены… когда милиция вызывает вас в качестве свидетеля по явно спровоцированному делу во время церковных празднеств в храме, вы с помощью Буха пытаетесь симулировать душевную болезнь… Вы затеяли бракоразводный процесс с женой, уважаемой женщиной, потому что связались с церковницей… И мы, как воинствующие атеисты, не позволим… Каждое ваше слово застенографировано Екатериной Васильевной и будет направлено в соответствующие инстанции… Возьмите вашу повестку.