– Я не понимаю, о чем вы, – удивленно сказал Хлыстов. – Что же касается ваших намеков…

– Да я не намекаю, – сказал Юрий Дмитриевич, – я вовсе и не вас спрашиваю, товарищ футболист… Я себя спрашиваю… Религия есть вера в то, что Бог есть… Атеизм – вера в то, что Бога нет… Вера в то, чего нет… Странный каламбур получается… Если религия придает форму человеческому незнанию, то атеизм требует конкретных ответов на такие вопросы, которые человечество еще не скоро поймет… Религия говорит: человек существует по велению Божию… Атеизм говорит: человек существует для того, чтобы понять, для чего он существует… Здесь круг… Да… Подлинный атеизм не имеет ничего общего с журнальчиками, высмеивающими блудливых попиков…

– Вы меня извините, – сказал Хлыстов. – Я тоже доцент… Даже странно… Вы тоже доцент, а у вас в голове идеологическая каша…

– Возможно, – сказал Юрий Дмитриевич, – но у человека есть только три возможности: либо религия, либо атеизм, либо игра в футбол… То есть либо ступени, либо лужайка… Вы с блудливыми попиками бегаете по лужайке… Зина и папа Исай счастливы тем, что зрячие и, стоя на нижней ступени, видят небо… А я, атеист, ползу по ступеням вверх, обрывая себе в кровь ладони и колени, чтоб коснуться неба… звезды… И возможно, я встречусь где-либо на полдороге со слепорожденным атеистом, который ползет по ступеням вниз, ибо он не способен быть счастлив оттого, что может коснуться звезды… Он хочет ее увидеть… Это противоположная нашей цивилизация…

В палисаднике появились еще двое, доцент футбола торопливо отошел к ним, о чем-то тихо говоря. Юрий Дмитриевич начал прислушиваться. Один из новых был стрижен под бобрик, второй – лыс, с большим родимым пятном на щеке, поросшим светлыми волосиками.

– Я смотрю, что-то не то, – говорил доцент футбола, – я ему насчет общественного долга, значит… Чтоб нашего парня выручить из лап церковников… А он мне в ответ такую антисоветчину понес, что, знаете, нормального человека надо за такие слова под статью подводить…

– Дурак ты, – крикнул Юрий Дмитриевич, – у советской власти нет в настоящее время более опасного, более смертельного врага, чем ее собственный отечественный дурак… Это опаснее глобальных ракет…

– Не надо его раздражать, – сказал доценту футбола лысый с родимым пятном, – он и так возбужден… Нам из института позвонили, он их там пораскидал… А я говорю, не поеду… Объявляйте мне выговор… Они его, понимаешь, там душевно травмировали… Вызывайте наряд милиции… За мою ничтожную зарплату чтоб мне зубы выбивали…

– Давай попробуем, милиция ж рядом, – сказал стриженный бобриком. Он приблизился к Юрию Дмитриевичу и сказал: – Здравствуйте, покажите, пожалуйста, вашу повестку.

Юрий Дмитриевич молча протянул повестку.

– Это к нам, – сказал бобрик, – поедем к нам, отдохнете. – Он кивнул на автомашину с красным крестом и прочно взял Юрия Дмитриевича за локоть. Лысый приблизился и взял Юрия Дмитриевича за другой локоть. Они подняли Юрия Дмитриевича и повели к машине.

Юрий Дмитриевич чувствовал себя таким усталым, измученным своими словами, что ему было решительно всё равно, куда его ведут. Но в этот момент его окликнули, и он увидел Зину, выходящую из дверей милиции.

– Зина, – крикнул он, – я думал о тебе… Милая, сколько лиц было передо мной сегодня… Сколько ненужных лиц… Я хочу быть с тобой, но меня уводят…

Зина, плача, побежала следом.

– Куда тебя? – спрашивала Зина. – Почему нас мучают… Нам не дают любить… Меня спрашивали про того голого… И про Господа… И про веру… Это был не Христос, это был голый богохульник… Мне папа Исай объяснил…

– Подождите, – сказал Юрий Дмитриевич санитарам, – я должен с ней поговорить… Видите, в каком она состоянии.

Но санитары еще прочнее схватили его и повели быстрее. Тогда Юрий Дмитриевич рванулся и толкнул лысого на забор так, что тот расшиб себе локоть.

– Помогите! – крикнул Хлыстову санитар, стриженный бобриком.

– Чтоб псих мне куртку порвал? – отходя подальше, сказал доцент футбола.

Зина между тем кинулась к «бобрику» и вцепилась ему в запястье зубами. «Бобрик» охнул и отпустил руку Юрия Дмитриевича. Юрий Дмитриевич прыгнул через забор, поймал на лету свои очки, оттолкнув грудью какого-то дружинника-энтузиаста, и побежал в переулок. Зина бежала рядом. За спиной у них залились милицейские свистки. Юрий Дмитриевич увлек Зину в узкий проход между домами. Спотыкаясь о битый кирпич, перепрыгивая через не высохшие в сырой тени под сырой стеной, попахивающие лужи, Юрий Дмитриевич и Зина достигли ржавой пожарной лестницы и полезли. Зина впереди, Юрий Дмитриевич – несколько поотстав, глядя на удаляющуюся землю, чтоб не смотреть вверх на стройные ноги Зины. Чердак был пыльным и большим, пахло здесь кошачьим пометом и обожженной глиной. Юрий Дмитриевич заметил, что к каблуку его прилипла, очевидно, на свалке между домами, лента «мухомора», усеянная мертвыми мухами. Он хотел отлепить, но в это время послышался с улицы шум. Юрий Дмитриевич и Зина приблизились к слуховому окну и увидели, как мимо промчался милицейский мотоцикл, а за ним – санитарная машина.

– Поехали, – сказал Юрий Дмитриевич и злобно засмеялся.

Потом он отлепил ленту «мухомора» и уселся на деревянные стропила. Зина села рядом и уткнулась лицом в его грудь. Было жарко, и они слышали, как от жары потрескивает над головой жесть.

– Я женюсь на тебе, – сказал Юрий Дмитриевич. – Мы уедем в Закарпатье… В здравотделе мне обещали должность главврача больницы. Впрочем, нет, я еще не поднимал вопроса… Но я обязательно подниму, и мне не откажут…

В углу, за печными трубами, виднелась куча какой-то ветоши. Юрий Дмитриевич поднял Зину, совсем не чувствуя ее веса, понес и положил на ветошь. Он начал расстегивать пиджак, но пуговицы были тугими, не лезли в петли, он отрывал их и складывал в карман. Вдруг он потерял Зину в чердачном полумраке и, чтоб обнаружить, стал на колени. Зина рванулась к нему снизу, обвила руками шею, он упал, и лицо его оказалось не на Зинином лице, а на лоснящейся от сажи ветоши, которую он чувствовал губами и в которую он тяжело дышал. Зина напряглась всем телом, вскрикнула и после сразу обмякла. И он тоже обмяк, поднял с ветоши свою голову, перенес ее на Зинино лицо, припал к ее губам. Потом они долго сидели с Зиной, обнявшись.

– Это пройдет, – говорил Юрий Дмитриевич, гладя ее шею и волосы, – всё хорошо… Ты мне расскажи, как жила… Ты мне про себя расскажи…

– Мать моя померла, когда мне восемь лет было, – сказала Зина. – Мы в другом городе жили… Такая длинная улица, а на углу банк… Начала она помирать, тетка и бабка крик подняли… Я испугалась, говорю: мама, скажи им, пусть они не кричат, мне страшно… Я к ней обращалась, точно она теперь хозяйкой всего была и всем распоряжалась… Она услышала, рукой махнула: не кричите, мол… А потом я не выдержала, убежала… Побежала к самому концу улицы, где банк, крики сюда едва долетают… Народ идет вокруг, внимания не обращает, мало ли чего где кричат. А я стою и одна знаю, почему кричат вдали… – Она выпрямилась, очевидно, увлеченная какой-то новой мыслью, внезапно пробудившейся, и Юрий Дмитриевич заметил, как в темноте блеснули ее глаза.