Валерия захохотала.

– Ах, правда, ты все еще в своем романтическом костюме. А я в своей апатии даже не подозревала, что настоящий князь служит мне гребцом. Жалкая же я была Лорелея.

Молодая чета пошла в спальню Амедея и нагнулась над спящим ребенком, черные кудри которого рассыпались по подушке. Его вид напомнил Валерии встречу с банкиром.

– Рауль, пойдем я расскажу тебе необычный случай со мной в день моего отъезда сюда.

Удивленный ее возбуждением, князь повел ее на террасу, залитую розовым светом первых лучей восходящего солнца. Раскрасневшаяся от волнения Валерия описала встречу с Самуилом, ее волнение при виде изумительного сходства его сына с князем и привела ответ банкира. Рауль с удивлением слушал ее, но он был слишком беспечен, а в данную минуту всецело поглощен был завоеванным счастьем, чтобы желать новых осложнений. Его ужасала сама мысль разбираться в путанице подозрений, улик и непонятных загадок.

– Конечно, столь странное сходство – поразительно и малоприятно Мейеру, – сказал, улыбаясь, князь, – но оставим это, он прав, говоря, что один Бог может выяснить такого рода случайности. А будем любить нашего ребенка, брюнет ли он, блондин ли, все равно. Мы знаем, что он наш, и довольно. Не в эту минуту, когда занимается заря нашего счастья, светлого как солнце, туманить нам его новыми подозрениями. А теперь, дорогая, ступай отдыхать, я пойду справиться, нет ли известий о бедной тете Адели.

– Ах, Боже мой! В своем эгоизме я совсем про нее забыла, – вздрогнула Валерия, – я пойду с тобой.

Они вернулись в кабинет князя. На его звонок явилась заспанная Марго и успокоила их, доложив, что слуги князя привезли тетю Адель здоровой и невредимой, исключая легких ожогов и сотрясения нервов, что и заставило ее лечь в постель.

Пока ей делали перевязку, она рассказала, что по обыкновению читала в постели и, вероятно, задремала, причем журнал загорелся и огонь перешел на занавески. Крик попугая и бешеный лай собаки разбудили ее. Увидев себя окруженной пламенем, она потеряла голову. Единственной ее мыслью было – спасти зверей. Вскочив с постели, тетя Адель одной рукой схватила клетку с попугаем, а другой – Биби и со страшными криками выбежала вон. Крики ее, вероятно, и подняли тревогу в доме. Что было с ней потом, она не помнит, и ее не скоро бы нашли в далеком углу сада, где она лежала без чувств, если бы отчаянные крики попугая не привлекли внимания искавших ее слуг. Когда она очнулась и узнала, что княгиня и ее два любимца спасены, старушка потребовала чаю, а затем уснула.

Когда молодые супруги успокоились насчет тети Адели, они и сами отправились на отдых.

Почти через год после этого примирения все в доме князя Орохай в Пеште ликовали. Валерия произвела на свет второго сына, и молодой отец был без ума от радости.

Однажды утром, дней через десять после рождения ребенка, Рауль сидел у изголовья жены. Он вынул новорожденного из колыбели и не мог на него налюбоваться.

– Как назовем мы этот плод нашей воскресшей любви? – спросил он вдруг.

– Этот плод счастливой любви мы назовем Раулем! – ответила Валерия, любящим взглядом смотря на красивое лицо мужа.

Радость озарила лицо Рауля, он вспыхнул от удовольствия и благодарно взглянул на жену.

– Благодарю! – сказал он, прижимая к губам руки Валерии. – Если мое имя для тебя синоним счастья, то мне ничего не остается желать и я буду лишь молиться Богу сохранить нам то, что по его милосердию нам дано.

Нечаянная встреча на вокзале взволновала Гуго Мейера еще больше, чем Валерию. В глазах молодой женщины он прочел подозрение и мучался сомнением, не будет ли этот случай первым шагом к предсказанному открытию преступления. Под гнетом этой тайной тревоги несколько дней спустя уехал он с Эгоном из Пешта в свое поместье, где ему вздумалось восстановить в первоначальном виде разрушившийся феодальный замок, имя которого он носил. Там он провел конец лета в полном уединении, вежливо и сдержанно отвечая на заискивание соседей, из которых многие имели дочерей-невест и в душе жаждали бы породниться и соединить свои полинялые гербы с миллионами «выкреста», слывшего к тому же вдовцом.

Раза два-три всего банкир ездил в Пешт для ликвидации необходимых дел, и в одну из таких поездок узнал от барона Кирхберга о примирении Рауля с Валерией.

Поднявшаяся в его груди при этом известии буря и бешеная ревность указывали, к его ужасу, какую силу имела еще над ним эта гибельная страсть. Но теперь он обладал тем, что побеждает страсти: он горячо молился, и молитвы облегчали его душу. Они покоряли его недостатки, поддерживали его в этом нравственном испытании, а непрерывное сношение с покойным отцом благотворно повлияло на него.

«Стыдись, сын мой, – писал Авраам, – поддаваться недостойному чувству. Ты должен радоваться, наоборот, что сглаживаются последствия твоего преступления, а невинная женщина успокоилась и вновь обрела уважение, утраченное было по твоей вине. Не забывай, что на земле – все мимолетно; все, что имеешь, ты должен будешь покинуть в тот миг, когда закроются твои телесные глаза, и единственный капитал, который ты понесешь на всевышнее судилище, будут добрые дела и победы над страстями. Помни, когда представится случай, а это будет скоро, что прощение и милосердие облагораживают того, кто их применяет, а вера мертва и бесплодна, если ее не оживляют дела».

Для мужественной души его эти слова не прошли даром. Мрачный, с разбитым сердцем, но с твердой решимостью подавить свою безумную страсть, вернулся он в Пешт и отдался исключительному труду и делам тайного благотворительства, круг деятельности которого расширялся все более и более.

Около половины ноября важная финансовая сделка заставила его поехать в Берлин. Он находился там уже недели три и раз, выходя из экипажа у своего отеля, невольно обратил внимание на маленькую, громко плачущую девочку с окровавленной рукой. Швейцар, побагровев от злости, сильно бранил за что-то бедную малютку, а стоящий возле нее двенадцатилетний мальчик с корзиной провизии на плечах, видимо, старался защитить и оправдать виновную. Осколки бутылки и пролитое молоко у самого подъезда отеля явно свидетельствовали о причине скандала. С жалостью взглянул Гуго на бедную малютку. На вид ей было не более трех лет, посиневшие ручонки нервно дрожали. Одежда, хотя и чистая, но совсем изношенная, и дырявые башмаки обнаруживали ее бедность. Вязаный платок соскользнул с головки, и длинные густые пепельного цвета волосы рассыпались по плечам.

– Что сделала бедная девочка и за что на нее так кричат? Я заплачу убыток, и чтобы больше не было разговора! – сказал, подходя поспешно, банкир.

Все оглянулись.

– Не плачь, Руфь, – сказал мальчик, прежде чем швейцар успел открыть рот. – Этот добрый господин даст тебе на что купить другую бутылку молока, и хозяйка не будет тебя бить.

Девочка подняла голову, и ее большие черные бархатные, полные слез глаза смотрели на Гуго с выражением скорби, надежды и мольбы.