Виленский полицеймейстер Шлыков.

Из Минска в Слоним, из Слонима в Венгров, из Венгрова в Ливо, из Ливо в Окунев, мимо шумных городишек, еврейских местечек, литовских сел тряслась обитая лубом повозка, запряженная парой лошадей: одной чалой, с белой лысиной на лбу, другой – серой.

Серая в пути притомилась, в Ружанах Вильгельм ее продал цыгану-барышнику. У Цехановиц ночевали в деревне, на постоялом дворе. Только что легли спать, раздался осторожный стук в окно. Вильгельм вскочил и сел на лавку.

– Стучат, – тихо сказал он Семену.

Мимо прошел хозяин.

– Не лякайтесь, не лякайтесь, панове, – сказал он спокойно.

В горницу вошли три молодых еврея. За ними шел еврей постарше. Они расположились на лавке и тихо заговорили между собой. Вильгельм понимал их разговор. К удивлению его, они говорили певуче на диалекте, близком к старому верхненемецкому языку. Это были контрабандисты. Вильгельм осторожно подошел к ним и сказал по-немецки, стараясь произносить как можно ближе к диалекту, ими употребляемому:

– Не можете ли вы меня переправить за границу?

Контрабандисты внимательно на него взглянули, посмотрели друг на друга, и старший сказал:

– Будет стоить две тысячи злотых.

Вильгельм отошел и сел на лавку. У него было только двести рублей, которые дала ему Устинька. Они дождались утра и поехали дальше.

Опять корчма. Сидя в корчме, Вильгельм призадумался. Дальше ехать вдвоем с Семеном в лубяном возке нельзя было. Нужно было пробираться одному. Вильгельм посмотрел на Семена и сказал ему:

– Ну, будет, Семен, поездили.

Он страшно устал за этот день, и Семен подумал, что Вильгельм хочет заночевать в корчме.

– Все равно, можно и подождать. До ночи недалеко, – сказал он.

– Нет, не то, – сказал Вильгельм. – А поезжай домой. Будет тебе со мной возиться. Дальше вдвоем никак невозможно.

Вильгельм спросил у хозяина бумаги, чернил, сел за стол и начал писать Устиньке письмо. Он прощался с нею, просил молиться за него и дать вольную другу его Семену Балашеву. Семен сидел и исподлобья на него поглядывал.

– Как же так, все вместе, а теперь врозь? – спросил он вдруг у Вильгельма, как бы осердившись.

Вильгельм засмеялся невесело.

– Да так и все, любезный, – сказал он Семену. – Сначала вместе, а потом врозь. Вот что, – вспомнил он, – бумага-то твоя при тебе?

Семен пошарил за пазухой.

– Нету, – сказал он растерянно, – нету бумаги, никак обронил где-то?

Вильгельм всплеснул руками:

– Как же ты теперь домой поедешь?

Он подумал; потом вытащил свой паспорт и протянул его Семену.

– Бери мой паспорт. Все равно, как-нибудь дойду.

Семен взял паспорт, начал его с мрачным видом перелистывать и потом сказал нерешительно:

– Здесь по пашпорту тридцать девять годов, а мне по виду барышни только что двадцать дают. Вам пашпорт самим нужен.

Семену было двадцать пять лет, но он был моложав.

– Тогда брось его, – сказал Вильгельм равнодушно. – Пожалуй, и впрямь не годится паспорт: его у нас все равно тогда списали в точности, теперь, наверное, все знают. Ну, с Богом, собирайся, – сказал он Семену. – Дома поклон всем передай, письмо не оброни. Устинье Карловне отдашь.

Он проводил Семена на двор. Семен сел в возок, потом, всхлипнув, выскочил, обнял крепко Вильгельма и хлестнул чалку.

Семен доехал до Ружан. В Ружанах была ярмарка. Он пошел бродить по ярмарке. Денег у него не было, и он решил продать чалку с возком. Два цыгана остановились перед ним. Они долго торговались, смотрели коню в зубы, хлопали по ногам, щупали повозку. Наконец сошлись и вручили Семену двадцать карбованцев. Но когда Семен хотел расплатиться на постоялом дворе, хозяин попробовал карбованец на зуб и сказал равнодушно:

– Фальшивый, не возьму.

Семен свету не взвидел. Он бросился назад на ярмарку, отыскал цыган и начал кричать, чтобы они либо отдали ему лошадь с повозкой, либо дали настоящие деньги. Молодой цыган закричал пронзительно:

– Фальшивые деньги дает!

Семен ударил его в висок. Три цыгана обхватили его за руки, и началась драка, потом драка утихла, цыгане бросили его. Семен протер глаза и увидел перед собой двух жандармов.

19 января Вильгельм вошел в Варшаву. Он прошел по окраине Пражского предместья и стал искать харчевни. Перед одной харчевней толпился народ – читал какое-то объявление.

– «По-че-му по-ста-вля-ет-ся, – тянул по слогам толстый человек в синей поддевке, по-видимому лавочник, – …ставляется», – дальше он прочесть не мог. – «В непременную», – прочел он наконец сразу и крякнул с удовлетворением.

– Что ж, читать не умеешь? – сказал ему мещанин с острой бородкой. – «В непременную обязанность всем хозяевам».

Лабазник угрюмо покосился на мещанина.

– Тоже грамотей, – сказал он и отошел.

Мещанин складно и торжественно прочел объявление:

– «Декабря 30 дня 1825 года. Санкт-петербургский обер-полицеймейстер Шульгин Первый», – закончил он, любуясь порядком официального языка.

Вильгельм издали видел их. Втянув голову в плечи, он зашел за угол харчевни и подождал, пока все разойдутся. Тогда он подошел к столбу и стал читать:

Объявленiе

По распоряжению Полицiи отыскивается здѣсь Коллежскiй Асессоръ Кюхельбекеръ, который примѣтами: росту высокаго, сухощавъ, глаза навыкатѣ, волосы коричневые, ротъ при разговорѣ кривится, бакенбарды не растутъ; борода мало заростаетъ, сутуловатъ и ходитъ немного искривившись; говоритъ протяжно, отъ роду ему около 30-ти лѣтъ. – Почему поставляется въ непремѣнную обязанность всѣмъ хозяевамъ домов и управляющимъ оными, что есть ли такихъ примѣтъ человѣкъ у кого окажется проживающимъ или явится къ кому-либо на ночлегъ, тотъ часъ представить его въ Полицiю; въ противномъ случаѣ съ укрывателями поступлено будетъ по всей строгости законовъ. Декабря 30 дня 1825 года.

С. – Петербургский Оберъ-Полицiймейстеръ

Шульгинъ 1-й.

Вильгельм смотрел на афишу. Его имя, напечатанное четко на сероватой бумаге, показалось ему чужим, и только по стуку сердца он понял, что его, его, Вильгельма, разыскивают, ловят сейчас.

И он пошел по предместью.

Он знал, что ему нужно делать, – нужно было пойти сейчас отыскать Есакова, его лицейского друга, или барона Моренгейма, о котором говорила ему Устинька. Сделать это было не так трудно. Но странное чувство охватило Вильгельма. Все представилось ему необычайно сложным. Он проделал с Семеном тысячи верст, и вот теперь, когда оставалось всего пятнадцать, он начал колебаться. Он не боялся того, что о нем висит объявление и его могут арестовать, – подъезжая к любой деревушке или постоялому двору, он каждый раз был заранее готов, что вот-вот его схватят, – дело было не в этом, а он робел своей мысли о том, что через два-три часа он может быть свободен навсегда. Когда его преследовали, – он убегал и прятался. Сейчас погоня расплылась, она была в самом воздухе, вот в этих объявлениях, расклеенных на столбах. Он не знал, что ему делать с этим, как шахматный игрок, перед которым вдруг открылось слишком широкое поле.