– Как же можно забыть такое прозвище? – мило соврал мужчина, открывая для себя, что ведь и в самом деле забыл о нем. Даже о нем.

– Вот и не пытайся уходить от них, от наших общих воспоминаний, – сделала женщина вид, что поверила ему, – ибо кто знает, удастся ли нам свидеться еще раз. Во всяком случае, в этой жизни.

– Извини, – пробубнил Дмитрий, только теперь по-настоящему осознав, что женщине нужно позволить высказаться, поскольку она давно ждала такой возможности. А еще потому, что не могла, считала пошлым, предаваться подобным воспоминаниям в их отельной «постели на двоих».

– Так вот, возвращаясь к «карточному домику»… Он и в самом деле мог стать нашим общим, но так и не стал им, хотя мне этого очень хотелось. Любой эмигрант способен признаться, что, если по горестной правде, предавать можно все, даже армейскую присягу и не очень-то любящую тебя родину; то есть буквально все, кроме чувственных воспоминаний далекой юности, ни предать, ни просто, под старческий маразм, отречься от которых еще никому не удавалось.

Анна все говорила и говорила – о своих чувствах к нему, о тщательно скрываемых страданиях молодой ревнивицы и затаенных женских обидах… Даже не догадываясь в эти минуты, что Дмитрий уже в самом деле возродил в памяти тот миниатюрный – странновато выглядевший посреди местечково простоватого, пыльного районного городка – особнячок, в котором действительно вплоть до прихода гитлеровцев обитала Анна Жерми. Как вспомнил о то, что когда-то домик этот располагался в обширной усадьбе городского архитектора и промышленника. И действительно, по слухам, служил ему, заядлому преферансисту, «карточным домиком», в котором при каждом удобном случае собирались местные бездельники.

О самом двухэтажном доме архитектора долгое время напоминали разве что руины; старинный парк погиб, а Бонапартше горсовет, от щедрот своих, выделил для временного проживания этот еще в Гражданскую войну пострадавший от пожара домик. Поначалу пошел слух, что принято было такое решение по ее собственной просьбе. Но со временем все поняли, что на самом деле – по протекции ее воздыхателя из «большого города».

Тогда никто и предположить не мог, что с помощью какой-то наемной строительной бригады, которая работала у нее даже по вечерам и выходным, Анна Жерми в течение двух месяцев умудрится восстановить на домике крышу, с небольшим мезонином, в котором обустроит свой домашний кабинет, а также охватить фасадную стену обширной застекленной верандой. Спустя еще месяц она привела все помещения «карточного домика» в жилое состояние, чтобы через какое-то время превратить их в уютное, увешанное бессарабскими коврами и уставленное старинной мебелью дворянское гнездышко, которое в погрязшем в архитектурной безвкусице городке тут же стали преувеличенно именовать «замком Бонапартши».

Но для Дмитрия Гайдука не было секретом, что помогал ей во всех этих трудах и стараниях некий Трояновский – состоятельный родственник из Одессы, который в свое время представал в роли очень удачливого нэпмана, а теперь в ипостаси партийного работника курировал всю торговлю области. Как помнил особист и прощальные слова Анны, которые она произнесла в завершение их непродолжительного, но бурного романа:

– Когда вы, господин капитан, – тогда он еще пребывал в этом звании, – решите, что вся та кровь, которую как чекист должны были пролить во имя революции, уже пролита, можете рассчитывать на приют в «замке Бонапартши». Точно так же, как в свою очередь я буду рассчитывать на вашу защиту от вами же сотворенного пролетарского идиотизма… То есть от местных властей. Причем желательно, чтобы к тому времени вы дослужились хотя бы до полковника.

– Запросы у вас, однако! – возмутился Гайдук ее «чинопочитанию».

– Вы же знаете: я всегда отдавала предпочтение мужчинам из высшего света. И потом, я ведь могла остановить свои претензии на чине генерал-майора.

Вряд ли подполковник способен был воспроизвести этот их диалог дословно, однако надеялся, что восстановить дух и смысл ему все же удалось.

Ну а покровитель фон Жерми – которого так и называли в Степногорске Нэпманом – трижды проведывал Анну Альбертовну, появляясь в городе в сопровождении целого кортежа машин; и всякий раз городской голова встречал его как дорогого гостя. Вот только из всех мнимых достопримечательностей этого архитектурно убогого города Нэпмана почему-то интересовали только руины архитекторского особняка. Даже пошел слух, что именно он, этот покровитель Анны Жерми, является родовым, хотя и не узаконенным, наследником всей этой усадьбы[36].

– И можете не сомневаться, подполковник, – попыталась выхватить его из потока воспоминаний фон Жерми, – что порой мне хочется авантюрно поменять свой, так и не ставший мне родным лихтенштейнский замок на убогую степногорскую «богаделенку», именуемую «карточным домиком».

– Мне всегда большим чудом казался сам тот факт, что эта «богаделенка» вам все же досталась. Не без помощи влиятельного покровителя товарища Трояновского, естественно.

– Лучше признайтесь, что тень крыла его не раз касалась и вашего благополучия, мой служивый. Особенно в период нашего бурного одесского бытия, где без его поддержки и спали, и питались бы на помойке…

– Разве я когда-нибудь пытался отрицать это?.. – слегка смутился Гайдук.

– И даже не пытайся, – воинственно предупредила его женщина. – Как не забывай и то, что прощание с нашим городком состоялось летом сорок первого именно там, в нашем «степногорском замке».

– Извини, но впервые по-настоящему вспомнил об этом прощании в дни, когда пришлось рекомендовать тебя нашим чинам от разведки. Потому что не мог забыть, как, решаясь оставлять город, в котором тебе, с твоим знанием немецкого и твоими родовыми корнями, в общем-то нетрудно было бы найти общий язык с оккупантами, ты неожиданно объявила: «Вряд ли мне удалось бы мирно ужиться с германскими властями. Во-первых, германская культура мне, истинной франкоманке, чужда, а во-вторых, нацистов я ненавижу точно так же, как и, пардон, коммунистов».

– Тебя и твоих покровителей от разведки насторожило мое презрительное отношение к коммунистам?

– Да нет, когда на кону была засылка такого перспективного агента, такого «подкидыша имперского прошлого», как назвал тебя однажды Волынцев…

– Ты ничего не путаешь, назвал меня так именно он, атташе-генерал? – удивленно вскинула брови Анна.

– Времена были такие, госпожа графиня. В той ситуации его высказывание о «подкидыше» прозвучало как безоговорочное одобрение твоей кандидатуры. Так вот, когда на кону стояла засылка в стан врага «подкидыша» с такой безупречной «легендой», на твое высокомерное отношение к пролетарским «изыскам» готовы были закрыть глаза. Тем более что в немецком тылу подобное высокомерие лишь поощрялось бы.

– Если честно, именно естественность моего презрения к коммунистам не раз помогала во время допросов в абвере, гестапо и особенно в СД, от имени которого мной занимался не кто иной, как теперь уже известный тебе барон фон Штубер.